«Комсомольская правда. Ворнеж.»MOE!» №9 (224) от 02.03.99
В помещении за столом, накрытым красной скатертью, сидел немец в офицерской форме. Он вызывал нас всех по списку к столу, а три немки-эсэсовки закатывали рукава ниже локтя и на левой руке накалывали номера. Я стала номером 54777.
. От боли и отчаяния хотелось плакать. Мне ведь было только 25 лет. Всего каких-то два года назад жизнь казалась безоблачной, счастливой. В 1941 году я по совету врачей, после малярии, переехала из Миллерово Ростовской области на Украину, в Каховку.
Работала секретарем в милиции, хотя у меня был диплом механика разъездных путей. Эта служба мне очень нравилась. И вдруг война, оккупация, высылка в Германию. Хотя я всячески пыталась избежать этой участи. Не удалось. Медобследование показало, что я здорова, несмотря на сильные месячные кровотечения. Из Каховки нас вывезли на поезде 7 ноября 1942 года.
— Проштамповав руки номерами, нас погнали в баню. Велели раздеться и сложить одежду в мешки, которые потом куда-то унесли. Затем всех остригли наголо. Волосы было очень жалко — они у меня волнистыми прядями по плечам спускались. Хотя, снявши голову, по волосам не плачут. Вновь прибывших узников обрядили в полосатую форму, а вместо обуви выдали огромные деревянные туфли-колодки. На этом несложный ритуал посвящения в заключенные закончился. Построив по пять человек в ряд, нас повели на ночлег.
Я сначала работала в 11-й команде. Нас гоняли далеко в поле, где находились лагерные огороды и сады. Копали, сажали, пололи. Иногда удавалось украсть огурец или помидор. Кормили нас один раз в день, в двенадцать часов. Давали жиденькую баланду. Воровство овощей во время работы каралось смертью.
Через несколько месяцев меня перевели в 12-ю команду по осушке болотных земель. Это был адский труд. По колено в холодной воде мы таскали вагонетки с камнями. Люди падали на ходу. Многие не возвращались в лагерь.
Бежать из этого кошмара было практически невозможно. Правда, во время работы в поле одной женщине из моей команды удалось скрыться. Она спряталась в стогу, но собаки ее нашли и растерзали на глазах у всех.
Казалось бы, на этом история с концлагерем должна закончиться, но все не так просто.
Дело в том, что номер 54777 принадлежит Елене Павловне Коноваловой, а наша героиня — Ильина.
Документов же об освобождении у нее не сохранилось.
Единственным доказательством стал номер на руке. Фамилию же она трижды меняла, выходя замуж. Коновалова — это ее девичья фамилия.
Теперь она ждет компенсации, обещанной узникам лагерей правительством Германии. Но деньги для нее не имеют значения. Всю свою пенсию Елена Павловна раздает соседям.
Кому-то это может показаться странным, равно как и то, что при виде собак она впадает в истерику, в знак благодарности целует в плечо, обращается ко всем по имени-отчеству.
На ее столике лежит книга Жириновского, а своим подругам она регулярно устраивает политинформацию и читает вслух свежие газеты.
Елена ПОПОВА. Фото Андрея АРХИПОВА.
Это было одним из самых больших несчастий, случившихся с нами в этом проклятом месте, в котором происходило много такого, от чего волосы вставали дыбом (правда, не наши волосы — наши к тому времени уже стали собственностью вермахта и служили немецкой промышленности!). Немцы обвинили нас, со всей пресловутой немецкой серьезностью, в нанесении ущерба имуществу вермахта. Вот как это случилось. Было обнаружено, что кое-кто из женщин отрезает от подола своих длинных платьев полосы материи и мастерит себе из них лифчики и пояса. Немцы вдруг заметили, что платья не доходят до пола. Как же так? Ведь эти платья являются собственностью германской армии! Кто же осмеливается наносить вред ее имуществу? Немцы учредили военный трибунал и вынесли приговор. Нас немедленно выстроили на улице и заставили стоять по стойке смирно в течение одиннадцати часов. Лил проливной дождь. Мы промокли до мозга костей — если в наших костях оставался еще хоть какой-то мозг, — и уже считали, что настал наш конец. Вокруг, на стенах лагеря, на вышках и на дозорных постах, укрытые от дождя, стояли немцы с автоматами, нацеленными прямо на нас. И туг немцы приказали всем двенадцати женщинам, старшим по баракам, выйти вперед перед строем. Они стали перед нами, смертельно бледные, вода струилась по их телам. Немцы прочитали вынесенный приговор.
Мы стояли, качаясь, как камыш на ветру, исхлестываемые дождем. Стояли и плакали. Дождь размывал наши слезы, а ветер уносил их. Много недель после этого мы все еще ходили в мокрой одежде. Очевидно, мы были закалены условиями жизни, иначе совершенно непонятно, как это большинство из нас не погибло от воспаления легких и от туберкулеза.
. Вдруг вновь послышались окрики эсэсовцев, на сей раз совсем близко от меня. Сердце мое остановилось. Я скорчился, как только мог, в темном углу, натянув что-то на себя. Вошли немцы. Первым делом они принялись тыкать штыками в кучи трупов. Как же я был рад в тот момент, что меня там не было! Но немцы стали шарить по углам, размахивая штыками во все стороны. Я приготовился умереть. И случилось чудо — они меня не заметили.
Мы дошли до лагерной бани. Нас ввели внутрь. Внутри уже находилось несколько сот евреев-взрослых и несколько детей. Был отдан приказ раздеться. Мы разделись и стали, держа нашу арестантскую одежду в руках. Было очень тесно. Спере-ди у входной двери находился покрытый белой скатертью стол, а возле стола стояли несколько старших по блокам. Так мы простояли в ожидании около двух часов. Наконец вошел офицер СС низкого роста, высокий чин. Он спросил о чем-то старших по блокам и эсэсовцев, стоявших рядом, после чего уселся у стола. Повернув к нам свое лицо в очках, он пристально всматривался в обнаженные тела людей, стояв-ших перед ним. Снова перекинулся какими-то словами со старшими по блокам, и те двинулись по направлению к нам. Они начали выстраивать нас в ряд для входа в душевую. Но по дороге в душевую необходимо было миновать офицера СС, стоявшего у стола. Он тем временем надел белый халат и принялся распределять людей на две стороны — направо и налево. Большинство налево. Только немногим, из тех, у кого кости не так сильно выпирали из-под кожи, было ведено встать в правом углу. Рядом со столом я заметил какое-то устройство, через которое каждый из собранных здесь людей должен был пройти. Тот, кто не достигал верхней планки устройства, — то есть был слишком низок, — также отсылался налево. Было там еще одно приспособление, и всякий, кто был настолько худ, что мог через него пролезть, тоже отправлялся на левую сторону. Передо мной стояло еще около двадцати человек.
Из тридцати пяти лет работы акушеркой, два года я провела как узница женского концентрационного лагеря Освенцим-Бжезинка, продолжая выполнять свой профессиональный долг. Среди огромного количества женщин, доставлявшихся туда, было много беременных. Функции акушерки я выполняла там поочередно в трех бараках, которые были построены из досок, со множеством щелей, прогрызенных крысами.
Внутри барака с обеих сторон возвышались трехэтажные койки. На каждой из них должны были поместиться три или четыре женщины — на грязных соломенных матрасах. Было жестко, потому что солома давно стерлась в пыль, и больные женщины лежали почти на голых досках, к тому же не гладких, а с сучками, натиравшими тело и кости.
Посередине, вдоль барака, тянулась печь, построенная из кирпича, с топками по краям. Она была единственным местом для принятия родов, так как другого сооружения для этой цели не было. Топили печь лишь несколько раз в году. Поэтому донимал холод, мучительный, пронизывающий, особенно зимой, когда с крыши свисали длинные сосульки.
О необходимой для роженицы и ребенка воде я должна была заботиться сама, но для того чтобы принести одно ведро воды, надо было потратить не меньше двадцати минут.
В этих условиях судьба рожениц была плачевной, а роль акушерки — необычайно трудной: никаких асептических средств, никаких перевязочных материалов. Сначала я была предоставлена сама себе; в случаях осложнений, требующих вмешательства врача-специалиста, например, при отделении плаценты вручную, я должна была действовать сама. Немецкие лагерные врачи — Роде, Кениг и Менгеле — не могли запятнать своего призвания врача, оказывая помощь представителям другой национальности, поэтому взывать к их помощи я не имела права. Позже я несколько раз пользовалась помощью польской женщины-врача, Ирены Конечной, работавшей в соседнем отделении. А когда я сама заболела сыпным тифом, большую помощь мне оказала врач Ирена Бялувна, заботливо ухаживавшая за мной и за моими больными.
О работе врачей в Освенциме не буду упоминать, так как то, что я наблюдала, превышает мои возможности выразить словами величие призвания врача и героически выполненного долга. Подвиг врачей и их самоотверженность запечатлелись в сердцах тех, кто никогда уже об этом не сможет рассказать, потому что они приняли мученическую смерть в неволе. Врач в Освенциме боролся за жизнь приговоренных к смерти, отдавая свою собственную жизнь. Он имел в своем распоряжении лишь несколько пачек аспирина и огромное сердце. Там врач работал не ради славы, чести или удовлетворения профессиональных амбиций. Для него существовал только долг врача — спасать жизнь в любой ситуации.
Количество принятых мной родов превышало 3000. Несмотря на невыносимую грязь, червей, крыс, инфекционные болезни, отсутствие воды и другие ужасы, которые невозможно передать, там происходило что-то необыкновенное.
Однажды эсэсовский врач приказал мне составить отчет о заражениях в процессе родов и смертельных исходах среди матерей и новорожденных детей. Я ответила, что не имела ни одного смертельного исхода ни среди матерей, ни среди детей. Врач посмотрел на меня с недоверием. Сказал, что даже усовершенствованные клиники немецких университетов не могут похвастаться таким успехом. В его глазах я прочитала гнев и зависть. Возможно, до предела истощенные организмы были слишком бесполезной пищей для бактерий.
Женщина, готовящаяся к родам, вынуждена была долгое время отказывать себе в пайке хлеба, за который могла достать себе простыню. Эту простыню она разрывала на лоскуты, которые могли служить пеленками для малыша.
Стирка пеленок вызывала много трудностей, особенно из-за строгого запрета покидать барак, а также невозможности свободно делать что-либо внутри него. Выстиранные пеленки роженицы сушили на собственном теле.
До мая 1943 года все дети, родившиеся в освен-цимском лагере, зверским способом умерщвлялись: их топили в бочонке. Это делали медсестры Клара и Пфани. Первая была акушеркой по профессии и попала в лагерь за детоубийство. Поэтому она была лишена права работать по специальности. Ей было поручено делать то, для чего она была более пригодна. Также ей была доверена руководящая должность старосты барака. Для помощи к ней была приставлена немецкая уличная девка Пфани. После каждых родов из комнаты этих женщин до рожениц доносилось громкое бульканье и плеск воды. Вскоре после этого роженица могла увидеть тело своего ребенка, выброшенное из барака и разрываемое крысами.
В мае 1943 года положение некоторых детей изменилось. Голубоглазых и светловолосых детей отнимали у матерей и отправляли в Германию с целью денационализации. Пронзительный плач матерей провожал увозимых малышей. Пока ребенок оставался с матерью, само материнство было лучом надежды. Разлука была страшной.
Еврейских детей продолжали топить с беспощадной жестокостью. Не было речи о том, чтобы спрятать еврейского ребенка или скрыть его среди нееврейских детей. Клара и Пфани попеременно внимательно следили за еврейскими женщинами во время родов. Рожденного ребенка татуировали номером матери, топили в бочонке и выбрасывали из барака.
Судьба остальных детей была еще хуже: они умирали медленной голодной смертью. Их кожа становилась тонкой, словно пергаментной, сквозь нее просвечивали сухожилия, кровеносные сосуды и кости. Дольше всех держались за жизнь советские дети; из Советского Союза было около 50% узниц.
Среди многих пережитых там трагедий особенно живо запомнилась мне история женщины из Вильно, отправленной в Освенцим за помощь партизанам. Сразу после того, как она родила ребенка, кто-то из охраны выкрикнул ее номер (заключенных в лагере вызывали по номерам). Я пошла, чтобы объяснить ее ситуацию, но это не помогало, а только вызвало гнев. Я поняла, что ее вызывают в крематорий. Она завернула ребенка в грязную бумагу и прижала к груди. Ее губы беззвучно шевелились — видимо, она хотела спеть малышу песенку, как это иногда делали матери, напевая своим младенцам колыбельные, чтобы утешить их в мучительный холод и голод и смягчить их горькую долю. Но у этой женщины не было сил. она не могла издать ни звука — только большие слезы текли из-под век, стекали по ее необыкновенно бледным щекам, падая на головку маленького приговоренного. Что было более трагичным, трудно сказать — переживание смерти младенца, гибнущего на глазах матери, или смерть матери, в сознании которой остается ее живой ребенок, брошенный на произвол судьбы. Среди этих кошмарных воспоминаний в моем сознании мелькает одна мысль, один лейтмотив. Все дети родились живыми. Их целью была жизнь! Пережило лагерь едва ли тридцать из них. Несколько сотен детей было вывезено в Германию для денационализации, свыше 1500 были утоплены Кларой и Пфани, более 1000 детей умерло от голода и холода (эти приблизительные данные не включают период до конца апреля 1943 года).
У меня до сих пор не было возможности передать Службе Здоровья свой акушерский рапорт из Освенцима. Передаю его сейчас во имя тех, которые не могут ничего сказать миру о зле, причиненном им, во имя матери и ребенка.
Если в моем Отечестве, несмотря на печальный опыт войны, могут возникнуть тенденции, направленные против жизни, то — я надеюсь на голос всех акушеров, всех настоящих матерей и отцов, всех порядочных граждан в защиту жизни и прав ребенка.
В концентрационном лагере все дети — вопреки ожиданиям — рождались живыми, красивыми, пухленькими. Природа, противостоящая ненависти, сражалась за свои права упорно, находя неведомые жизненные резервы. Природа является учителем акушера. Он вместе с природой борется за жизнь и вместе с ней провозглашает прекраснейшую вещь на свете — улыбку ребенка.
