Среди бесплодного степного бескрайнего простора

Михаил Шолохов

Бескрайний степной простор изнеможенно тонет в знойном мареве. С увала на увал лениво тянется полынь, краснеют глиной овраги. По балкам вдоль степных речушек, где куры бродят, потянулись хутора. Лишь за Доном, что разлегся среди песков, под прибрежными горами – леса, озера, поросшие камышом и осокой, – рыбные места. Да станицы сверху до самого устья осели по берегам его.

Затеснили Вешенскую станицу пески, к самому Дону притулилась она.

С самого рождения маленький Миша дышал чудесным степным воздухом над бескрайним степным простором, и жаркое солнце палило его, и суховеи несли громады пыльных облаков и спекали ему губы. И Тихий Дон, по которому чернели каюки казаков-рыболовов, неизгладимо отражался в его сердце. И покосы в займище, и тяжелые степные работы, пахоты, сева, уборки пшеницы, – все это клало черту за чертой на облик мальчика, потом юноши, все это лепило из него молодого трудового казака, подвижного, веселого, готового на шутку, на незлую веселую ухмылку. Лепило его и внешне: широкоплечий, крепко сбитый казачок с крепким степным бронзовым лицом, прокаленным солнцем и ветрами.

Он играл на пыльных заросших улицах с ровесниками-казачатами. Юношей он гулял с молодыми казаками и девчатами по широкой улице, и песня шла с ними, а над ними луна, и девичий смех, вскрики, говор, не умирающее молодое веселье.

Казаки – веселый, живой, добродушно-насмешливый народ. Как соберутся кучкой, так – гогот, свист, подмывающий хохот, друг друга умеют высмеять, позубоскалить.

Песни поют чудесные, задушевные, степные, от которых и больно и ласково на сердце. И они разливаются от края до края, и никогда не забудешь их.

Михаил впитывал, как молоко матери, этот казачий язык, своеобразный, яркий, цветной, образный, неожиданный в своих оборотах, который так волшебно расцвел в его произведениях, где с такой неповторимой силой изображена вся казачья жизнь до самых затаенных уголков ее.

Когда пришел срок, мальчика отвез отец в гимназию.

Мать, чудесная женщина, совершенно неграмотная, но крепкого провинциального живого ума, чтоб самостоятельно вести с сыном переписку, принялась учить грамоту, и выучилась. Мать и сын радостно писали друг другу. Видимо, мать подарила ему наследство быть крупнейшим художником, подарила драгоценный дар творчества.

Пришла Октябрьская революция. Рванула застоявшийся, слежавшийся неподатливый земледельческий уклад казачьей жизни. Вдруг глубоко пробежала расселина по казачеству: голытьба пошла с революцией, богатеи – с контрреволюцией. Как и для всех, этот вопрос, куда идти, стал перед молодым Шолоховым. Было не до гимназии. Он бросил школу, и широкая волна революционная подхватила его и понесла в гущу событий.

Молодой Шолохов – выходец из трудовой семьи, и в его груди вспыхнула жажда битвы за счастье трудящихся, замученных. Вот почему он еще юношей-комсомольцем бился с кулаками в продотрядах. Вот почему он участвовал в борьбе с бандами. Вот почему в своих произведениях стал на сторону революционной бедноты. Партия и комсомол революционно выправили его мысли, революционно зажгли его сердце жаждой принять участие в великой битве эксплуататоров и эксплуатируемых. И он принял это участие сначала с винтовкой, а потом с пером в руке.

Во время гражданской войны Шолохов мыкался по донской земле. Долго был продработником. Гонялся за бандами, которые бушевали на Дону до 1922 г. Нередко банды гонялись за его отрядом.

Когда схлынула гражданская война и было покончено с разорявшими землю бандами, Шолохов начал – в 1923 г. – писать. В этом же году он начал печататься в комсомольских газетах и журналах. Первую книжку рассказов он выпустил в 1925 г. В 1925 г. родился писатель Михаил Шолохов.

Вешенская станица у самого Дона. Казачьи курени белеют по широким улицам. На них много пыли, мало зелени. Только милая река, уютно огибая станицу, тихо зеленеет берегами. То голубая под синим высоким небом, то ослепительно золотится солнечным мельканием, то сердито нахмурится и, серая, зашумит волнами и ветром.

Недалеко от Дона новый дом с мезонином – дом Шолохова. Наверху – кабинет, там работает писатель.

– Летом в нем не усидишь – жара, зимой не усидишь – холод, – шутит Шолохов.

Работает он только по ночам. Привычку эту создают посетители, которые валом валят к писателю. Тут казаки, колхозники, рабочие, командиры, студенты, туристы, иностранцы, старухи, дети, журналисты, писатели, музыканты, поэты, композиторы, – все едут на машинах, на лошадях, верхом, на лодках, на пароходе, летят на самолетах. И всех Шолохов ласково принимает, поговорит, разъяснит, поможет, направит.

Он страстно любит свою степь, с ее суховеями; то знойным, то ласковым солнцем, с ее оврагами, перелесками, с ее зверями, птицами. Он страстно любит свой Тихий Дон, который, ласково изогнувшись, так мягко, нежно обняв станицу зелеными берегами, создал удивительно уютный, задушевный, тихий, чуть задумчивый уголок. А в Дону ходит рыба, богатая востроносая стерлядь, и Шолохов весь отдается рыбной ловле.

Дон дает ему массу впечатлений, типов, часто неожиданных проявлений народного творчества, самобытного, оригинального в борьбе с природой. У писателя – большие знакомства и тесные дружеские отношения с рыбаками-казаками. Он у них учится, он их наблюдает, он берет от них сгустки векового народного творчества.

Старый, седобородый, лет под девяносто казак-рыбак, молчаливый, сосредоточенный – ставит свои переметы на стерлядей, как и другие рыбаки, чьи баркасы сереют по синеве, в Дону. Но вдруг исчезает, и никто не знает, куда он подался. Только всегда гонит к станице свой баркас, и в плетеной корзине густо бьется стерлядь.

Стал просить открыть секрет Шолохов. Дед – ни за что. Раз вытащил из кармана Шолохов бутылочку, выпили. В другой раз вытащил, пошатнулся старик, не выдержал:

– Слухай, внучек, только перед богом дай обещание, – никому не скажешь. Это мой дедушка папаше моему передал, а папаша мне. Пойдем.

Спустились к воде. По всему берегу виднелись вытащенные баркасы; стерлядь начисто ушла куда-то; густой Дон синел. Подошли к сапетке – плетеной из прутьев корзине, что тихонько качалась на приколе. Полез дед в нее рукой, вытащил маленькую, вершка в два стерлядочку, – у него всегда их было наготове несколько, – достал из шаровар длинную, предлинную суровую нитку, протянул конец ее иголкой через хвостик стерлядки, захлестнул, а к другому концу привязал гусиное перо.

Сели в баркас. Зорко проглядел дед весь берег, – никого. Оттолкнулся. Проплыли за поворот. Дед осторожненько сунул в воду стерлядку и выбросил перо с ниткой. Стерлядка исчезла в глубине, а перо, нырнув и вынырнув, мигая, торопливо поплыло вверх по Дону. Дед изо всех сил налегал на весло, поспевая за пером.

Перо вдруг остановилось, постояло вертикально, потом легло и понеслось вниз. Дед за ним. И километр, и два, и три бежит белея перо, и баркас за ним. Много проплыли по течению. Вдруг опять стало. Остановился и баркас. Долго стояли. Тогда дед снял шапку, перекрестился.

Поставили перемет. Скоро стали снимать трепещущих стерлядей.

Стерлядь – общественная рыба, живет стадами. И – кочевая рыба: поживет на одном месте, снимется и уйдет за десяток, другой километров, а на прежнем месте пусто, и рыбаки сушат переметы. Вот стерлядка-то и нашла стаю.

Рыбная ловля на Дону и охота, когда он от зари до зари бродит по степи, в которую вкраплены по балкам, по степным речушкам колхозы, дают Шолохову и огромное наслаждение, и огромный творческий материал. Дон, степь, казачество, его история, его быт, его психология – вся эта громадина неохватимо надвинулась со всех сторон и кровно связана с психологией, с настроениями, с чувствами самого писателя.

Едет Шолохов верхом домой после прогулки в степи. Под станицей между садами вьется узкая, сдавленная высокими плетнями дорога. Из-за поворота вылетает на большом ходу машина. Лошадь – на дыбы, еще секунда, и она валится вместе с седоком на груду щебня у плетня. Машину затормозили, выскочили седоки, охают, извиняются, просят сесть в машину, довезут домой, а вскочившую лошадь доведут.

– Ладно… ничего… – говорит Шолохов, садится в седло: унизительно верховому ехать в машине, а лошадь вести в поводу.

Въезжает в станицу, глядь, а морда у лошади в крови. Э-э, стой! Разве можно в таком виде явиться в станицу? Поворачивает к Дону, слезает на берегу, заводит лошадь в воду и начинает тщательно отмывать лошадиную морду от крови. Потом отмыл пузо и ноги от грязи – заляпались, когда упала через камни. Вымыл с величайшим трудом, усилиями и болью; нога, как свинцовая, – взобрался на седло и въехал в станицу на вымытой, чистой лошади. Дома уже не мог сам слезть – сняли. Внесли в комнату. Сапог нечего было и думать снять, – нога почернела, раздулась, как бревно. Пришлось сапог разрезать. Характернейшая черта казачья: сам изломался, но лошадь должна быть в порядке.

Он часто приезжает в какой-нибудь колхоз, соберет и стариков, и молодежь. Они поют, пляшут, бесчисленно рассказывают о войне, о революции, о колхозной жизни, о строительстве. Он превосходно знает сельскохозяйственное производство, потому что не со стороны наблюдал его, а умеет и сам участвовать в нем.

Шолохов принимает близкое участие в общественной жизни станицы. Он член ВКП(б) и член райкома партии. При его помощи организован театр молодежи в станице.

Он – отличный семьянин. Трое ребятишек.

Несколько лет тому назад Шолохов поехал за границу и было помер с тоски. Он попал в Берлин. Чуждый язык, особый строгий уклад громадины-города подавляли его. А перед ним все стояли золотые под солнцем степи, без конца и краю размахнувшиеся в теряющуюся по краям синеву. Синел перед глазами тихий Дон, уютный, весь в зелени его уголок под Вешенской станицей, колхозные собрания, веселые сборища, песни и пляски казачьей молодежи, нет, не мог вытерпеть Шолохов, поехал на вокзал, в вагон – и на милую родину, такую милую, родную, что ни забыть ее, ни надолго оставить невозможно.

Произведения Шолохова по своей правдивости, искренности, по своей внутренней красоте и художественной убедительности, по своей красочности, по своему умелому психологическому анализу нашли широкий доступ в сердца зарубежных читателей. Его вещи переведены на все европейские языки.

Но не только стали читать, они увидели воочию этого писателя, они услышали его, этого представителя незнаемой советской литературы, о которой так злобно и упорно, так долго лгала буржуазная печать или с ненавистью упорно молчала. А он, вот он стоит живой представитель литературы прекрасной советской страны. Ему задают массу вопросов обманутые читатели, и он спокойно и ясно отвечает, и обман постепенно рассеивается. Это – победа, победа – вторгнуться в чужое, искусственно созидаемое буржуазной печатью непонимание и разломить его.

Своими прекрасными произведениями и своей поездкой в зарубежные страны Шолохов сослужил большую службу народам СССР. Он хорошо поработал над уничтожением той неправды и лжи, которой оплетает буржуазная печать своего зарубежного читателя.

Экзаменационный билет № 6

Среди бесплодного степного бескрайнего простора, над которым стоит огромное горяче-мутное небо, виднеется затерянная человеческая фигура.

Куда ни глянешь, везде истрескавшаяся земля, жесткий полынок, бурые обнаженные солончаки. Мелкая иссушающая пыль лезет в рот, в уши идущему человеку, покрывая исхудалое почерневшее от загара лицо, по которому ползут капли пота, старую шинель и холщовую сумку, форменную казачью фуражку на голове, засаленную и затрепанную.

Зной струится и колеблется над буграми. На самом краю степи вдруг показывается длинной полосой вода, неясные силуэты деревьев, ветряных мельниц. Немного погодя эта светло-голубая полоса воды отделяется от горизонта вместе с силуэтами деревьев, подымается ввысь, держится некоторое время, тает, и опять везде одна голая, сожженная. Безлюдная степь.

Идет он уже второй день. Второй день его нещадно жжет солнце, обжигает горячий ветер, и, насколько хватает глаз, курится, как пожарище, степь.

Он вздыхает, останавливается и оглядывает степь: горелая изжелта-бурая трава, между которой сквозит потрескавшаяся земля. Вокруг ни деревьев, ни кустарников. Вдали блестит полоса воды настоящей, а не марево. Берега скучны, пустынны и плоски.

Иван, изнуренный и усталый, пускается дальше, не надеясь уже когда-нибудь дойти до жилья. На горизонте обозначилась черная точка. Немного погодя темное пятнышко обозначилось яснее, стало приближаться. Это было не что иное, как всадник. Великолепный степной скакун стлался над самой землей. Старуха калмычка в синих шароварах, с выбившимися из-под шапки пепельно-серыми волосами, сидела на нем верхом.

Калмычка на скаку перегнулась к нему, странно взмахнула рукой, и в ту же секунду в воздухе со свистом развернулся аркан, и, прежде чем успел опомниться казак, волосяная петля мгновенно стянула его поперек, притянув руки к туловищу. Калмычка разъяренно гикнула, и лошадь понеслась карьером. Натянувшийся, как струна, аркан с размаху кинул казака оземь и поволок за бешено мчавшейся по степи лошадью.

— А ты видал, Алексей, как сосна всходит? – неожиданно спросил Игорь. – Хочешь посмотреть, как рабочее дерево из земли поднимается?

И вот мы идем в белую ночь. Над головой таинственное, притушенное серенькой дымкой небо, а в ногах сосны. От сосен веет дневным жаром. По вершинам сосен красной лисицей крадется утренняя заря. Что-то вроде ветерка, похожего на легкий вздох, пронеслось по лесу. Или это белая ночь, прижимаясь к земле, уползает в глухие чащобы?

Наконец мы пришли. Я смотрю перед собой и ничего не вижу, кроме черной бескрайней гари с хаотическим нагромождением коряг и сучьев. На их обугленной, потрескавшейся коре – алые отсветы зари, и кажется, пожар еще дышит, живет.

Опять загадка? Игорь, довольный, смеется и предлагает посмотреть в борозды. В самом деле, гарь прорезана песчаными бугристыми бороздами с рваными обгоревшими корнями по краям. Я наклоняюсь к первой борозде и замечаю крохотный, сантиметра в два, пучок темно-дымчатой травки, за ним другой, третий. И вот уже пучки сливаются в жиденький, кое-где искрящийся ручеек, робко крадущийся по песчаному дну борозды. Ручеек необычайный: от ручейка пахнет смолой. Неужели так вот и начинается сосновый бор?

Игорь советует мне вырвать отросток: все равно им не жить, придется прореживать. Ого! Травка колется, липнет к пальцам, а глубинный корень вдруг оказывает цепкость и упорство сосны. Странно это: держать на ладони дерево с корнем. Я стою, склонившись над этим младенческим лесом, вдыхаю его первозданный запах, и мне кажется, что я присутствую при рождении мира, подымающегося на утренней заре.

Экзаменационный билет № 7

Пахать черноземные огороды легко, боронить и вовсе удовольствие. Наперебой лезли парнишки на спину коня, таскающего борону по огороду, а затем и к плугу приспосабливались. Тяпки в тех местах никто испокон веков не знал. Картошку не окучивали – огребали руками. Для птиц на пахоте было настоящее обжорство: скворцы, галки, вороны хватали мертвенно-бледных студенистых червей, обнаженных и порезанных плугом.

В согретой гряде появлялись серенькие грибки и тут же умирали, ровно ледышки, растаивали бесследно. Выступали реснички травы в борозде, и в душу сеяницы начинали закрадываться сомнения: хорошее ли семя было? Но вот в одном-другом черном глазу лунки узким кошачьим зрачком просекалось что-то. Примериваясь к климату, зрачок расширялся не сразу, не вдруг обнаруживал два бледных листика. Привыкнув, собравшись с духом, два листочка выпускали на волю бойкий шершавенький листок, а сами, исполнив свое предназначение, никли к земле, постепенно отмирали, никому уже не интересные и никем не замеченные. Огуречный листок, воспрянув на свету, принюхивался к лету, зябко ежась и цепенея от ночной изморози.

И вот огуречный листок потянул по зеленой бечевке из мрака земляных недр лист за листом, и усики принялись браво завинчиваться на концах бечевок. И, как всегда нежданно-негаданно, засветится в одной из лунок желтенький цветочек – первовестник лета. Первый цветок почти всегда является пустоцветом, потому что солнца, тепла и сил его хватало лишь на то, чтобы цвесть. Пустоцвет быстро угасал, свертывался, и его растеребливали и съедали земляные муравьи.

Под жилистыми листами, под зелеными усатыми бечевками светлела от желтых огоньков гряда, что именинный пирог. Глядь-поглядь и в зеленом притихшем укрытии уже ловко затаился и огуречишко, пупыристый, ребристый. Скоро выпала шушулина, и под ней чисто заблестело рыльце огурца, простреленного светлыми лучиками. Прыщи и морщины выровнялись, огурец налился соком, заблестел, тесно ему стало под листьями, укатиться куда-нибудь норовит.

Лежит огурец-удалец, дразнится. Семейство ревниво следит друг за дружкой, чтобы не снял кто-нибудь огурец-то, не съел в одиночку. Съесть огурец хочется любому и каждому, и как ни сдерживайся, как ни юли, проходя по огороду, обязательно раздвинешь руками цепкие листы, удивишься, как он, бродяга, нежится в зеленом укрытии, да и поспешишь от искушения подальше.

Лучистое солнце неугомонно-порывисто дышит на пробуждающуюся землю. Над головою, в густой теплой сини, вереницы птиц. Под ногами ярко-зеленые нетронутые побеги первых травок. А речное царство – голубое поле, изборожденное золотисто-отливными волнами, растет с часу на час и осаждает берег, берет острова, подходит к лесу и, врезаясь в глубь леса, плывет бурливо среди старых. Поседевших елей, по хрустящим мхам и медвежьему следу. К вечеру, на ало-пурпурной заре, река займет от края до края всю полосу, зальется в пунцовый терем солнца, под его разноцветно-облачную кровлю.

Такая поднялась повсюду жизнь: и в темных покосившихся дряхлеющих избушках, и по дорогам, еще сырым и вязким, и по дворам, и в моем сердце. Кто это музыку разлил под лазурным сводом, звучащую ширь глубокой грусти, кто это глядит влюблено с каждой земной пяди?

Миновав серый частокол острога, поле ласковой озими, я спустился под гору и вышел к кладбищенской ограде. На зеленой кровле белой церкви старая ворона, словно нянька, чистила лапкой свой затупелый клюв. И высоко, выше церкви, выше колокольни, шумели развесистые кедры. Лес зеленых хвой разыгрывал на своих мягких травинках старинные песни: и похоронные, и разгульные, и плакательные.

Я стою под пышными кедрами, прислушиваюсь к их переменчиво шумящему голосу, залитому зардевшимся лучом запыхавшегося солнца, в золоте капелек-струек которого рождались все новые и новые жизни. Отрывисто ударили на колокольне в малый колокол, в вековечно-зеленые кедры не переставая шумят и шумят, и пробивается издалека гул весеннего половодья.

Экзаменационный билет № 8

Все больше и больше нравился нам тихий, весь в зелени городишко Юрьев, окруженный ромашками, колокольчиками, подорожниками, тысячелистниками… Присмотревшись, в конце улицы можно увидеть колосящееся ржаное поле.

В центре городишка сохранились старинные торговые ряды: большое приземистое здание из побеленного кирпича. Широкие окна вплотную примыкают друг к другу и тянутся цепочкой. Они закрыты тяжелыми деревянными ставнями с коваными петлями поперек. Это был город овса и кожи, сена и колесной мази; не сильно, но устойчиво по всему Юрьеву пахло лошадьми: тонкой смесью запахов сена, дегтя, хомутов и лошадиного навоза.

Вечером того же дня жители Юрьева с удивлением оглядывались на прохожего странной наружности. Он был длинный и тонкий, как жердь. Лицо покрывала черная густая щетина, по крайней мере, он дней десять не брился. У черной курточки, надетой на обнаженное загорелое тело, были выше локтя закатаны рукава. Огромное пространство от курточки до земли заполняли синие сатиновые шаровары. На ногах человека ничего не было, башмаки болтались, привязанные к рюкзаку. На голове его красовалось свитое в виде чалмы полотенце.

Вглядываясь в чересчур черную густую щетину, можно было разглядеть, что это совсем молодой парень с веселыми черными глазами и припухлым ярким ртом. Это был не кто иной, как Сергей Куприянов, тоже любитель-путешественник.

Больше всего смущал Юрьевичей плоский деревянный ящик, таскаемый парнем на ремне через плечо. Одни предполагали, что это цыган-коновал, другие, что он сербиян-чернокнижник, третьи принимали его за бродячего фотографа, четвертые – за фокусника; смущала чалма. Но в ящике, как не трудно догадаться, пребывал не что иное, как обыкновенный этюдник.

За ужином в чайной мы разговорились, как старинные друзья-приятели. А так как и ему и нам было все равно, в какую сторону двигаться, то мы решили объединиться, вследствие чего в нашем полку прибыло, и мы продолжили наше небезынтересное путешествие втроем, в компании сверстников, отнюдь не грустного склада характера.

Погода в сенокос обманчивая: с утра вовсю печет солнце, а к полудню, глядишь, ярче засинеет небо с какой-нибудь стороны, в нагретый, густой от спелых запахов воздух над лугами войдет первое, слабое беспокойство; вздрогнут кусты и деревья, и даже не вздрогнут, а как бы встревожатся на одно мгновение, шевельнутся листья и опять повиснут, расслабленные долгим зноем.

В ярко-синей стороне неба начинает проступать прочернь, и слабый гул распространяется по земле, уже ясно обрисовывается огромная иссиня-зелено-черная туча, с белесым толстым валом, непрерывно меняющим очертания; зной становится нестерпимым, жгучим. По земле, по скошенным лугам, по полям колосящейся мягкой озими непрерывно идет ветерок; тихий и душный, почти горчащий вначале, он все крепнет и крепнет, свежеет. Уже вовсю гремит гром, и туча разрастается вполнеба. Сверкает синевато-зловещая молния, и раздается такой сверхъестественный обвальный треск, что люди глохнут. Наконец с шумным азартным шлепком падает первая капля, и тотчас рушится косая, с веселой пронзительной свежестью, еще светлая стена дождя. Луга пустеют, все бросаются к шалашам, под кусты, под стога и копны. Туча уже закрыла солнце, и тень от нее распространилась по земле, все помрачнело, лишь бушует ветер, рвет дождь в клочья и непрерывно грохочет гром. Ветер, словно по команде, стихает, и на землю падает крупный, спокойный, густой ливень, листья на деревьях становятся упругими и сильными, травы поднимаются. Гроза проходит так же быстро, как и возникает; на земле остаются солнечные лужи, и люди отдыхают, ждут, пока просохнет земля и сено.

(По П. Проскурину)

Экзаменационный билет № 9

Нестерпимо-ослепительно блестит крохотное солнце на весь развернувшийся под ним необъятный край. Бледно-голубое марево беспрестанно трепещет знойным трепетанием.

Слепящий блеск играет в плоскодонном море. Чуть-чуть приметно набегают стекловидные зеленые морщины, лениво моют изжелта-белые прибрежные пески. Рыба кишмя кишит.

Рядом другое море – бездонно-голубое, и до дна, до самого бескрайнего, бездонного дна отражается опрокинутая синева. Бесчисленно дробится нестерпимое сверкание – больно смотреть. Далеко в дали по голубому дымят пароходы, черно протянув тающие бесследно хвосты.

А от моря густо-синего громадой громоздятся ввысь горы; верхи завалены первозданными снегами, глубоко-глубоко залегли в них голубые морщины.

В бесконечных горных лесах, в черных ущельях, в чащобах, в низинах и долинах – повсюду всякой птицы, всякого зверя, даже такого, которого уже нигде не сыщешь во всем свете, — зубр.

В утробе диких громад, размытых, загроможденных, навороченных – и медь, и серебро, и цинк, и свинец, и чего-чего только нет, — а нефть, как черная кровь, сочится по всем трещинам, и повсюду: в ручьях, в реках – точно играют радугой расплывающиеся маслянистые пленки и масляные пятна и пахнут керосином.

По степи сереют бесчисленные отары неподвижно уткнувшихся друг в друга овец; густо колышется над ними с бесконечным жужжанием миллионно-кишащее царство оводов, мошкары. Тянутся к балкам, мотая головами, лошадиные косяки. А над всем – изнеможденно звенящий, неумирающий зной.

На бегущих по дороге соломенные шляпы – иначе упадешь от смертельно-пристального взгляда крохотного солнца. И люди, неосторожно обнажившие голову, пораженные, с внезапно побагровевшими лицами, валятся на обжигающую пыль дороги.

Когда запряженный тремя, четырьмя парами быков тяжелый плуг режет в бескрайней степи борозду, отбеленный лемех отваливает такую жирную маслянистую землю, что не земля, а намазал бы, как черное масло, да ел. И сколько вглубь ни забирай, как ни взрезывай отбеленным лемехом, — все равно до глины не доберешься, и равно сияющая сталь отворачивает нетронутые, девственные, единственные в мире пласты чернозема.

И какая же это сила, какая же нечеловечески родящая сила.

Ночь, словно сумрачная оратория старинных мастеров, росла в саду, где звезды раскидались, как красные, синие и белые лепестки гиацинтов; она росла и, поколебавшись перед высоким венецианским окном, медленно входила и застывала там, под сводами. Вместе с ней росло в душе старого музыканта мучительное нетерпение и, как тонкая ледяная струйка воды, заливало спокойный огонь творчества. Начало его соло было прекрасно. Могучий подъем сразу схватывал легкую стаю звуков и, перегоняя, перебивая друг друга, они стремительно мчались на какую-то неведомую вершину, чтобы распуститься там благоухающим цветком – величавой музыкальной фразой. Но этот последний решительный взлет никак не давался старому мастеру, хотя его чувства были напряжены и пронзительны чрезвычайно, хотя непогрешимый математический расчет неуклонно вел его к прекрасному заключению.

Внезапно его мозг, словно бичом, хлестнула страшная мысль: что, если уже вначале его гений дошел до своего предела и у него не хватит силы подняться выше? Ведь тогда неслыханное дотоле соло не будет окончено! Ждать, совершенствоваться? Но он слишком стар для этого, а молитва помогает только при создании вещей простых и благочестивых.

И с безумной надеждой отчаяния музыкант схватился за скрипку. чтобы она закрепила ускользающее, овладела для него недоступным. Напрасно! Скрипка, покорная и нежная, как всегда, смеялась и пела, скользила по мыслям, но, доходя до рокового предела, останавливалась, как арабский конь, сдержанный легким движением удил. И казалось, что она ласкается к своему другу, моля простить ее за непослушание.

Экзаменационный билет № 10

Я смотрел. Передо мной, насколько хватало взгляда, были горы и леса, иссиня-черные и пепельно-серые горы и тихие леса осени. Паутина просек, дорог и высоковольтных трасс изморщинила лицо тайги нездоровым и оттого ярким румянцем. Горечь надвигающегося увядания угадывалась во всем: в бездонно-голубом небе. В пестрых деревьях, принаряженных как будто к великому празднику, и необъяснимой тишине, царящей вокруг.

Речки кружились и затягивали в желтые петли бесконечные горы, и казалось, что в расщелинах, логах и распадках обнажились нервы земли. Все кругом было торжественно-величаво и спокойно. Предчувствие долгого сна таилось в лесах, и шорох облетающих листьев уже начинал усыплять их, нашептывая об осенних дождях, о глубоких снегах и о красавице весне, которую надо долго и терпеливо ждать, потому что все живое на земле живет вечным ожиданием весны и радости.

Очарованные печальной монотонной музыкой осени, обнажились леса, бесконечно роняя листья в светлые ручьи, застилали их зеркала, чтобы не видеть там отражения своей бестелесной неприютной наготы.

Земля надевала шубу из пестрых, разноцветных листьев, готовилась к зиме, утихали и звуки, и только шорох был всюду от листьев, и шум от речонок и ручьев, пополневших от больших рос, инеев и часто падающих, но пока незатяжных дождей.

Гора, на которой мы стояли, жила вроде бы отдельно от всего леса. Она была нещадно обрублена лет десять назад. И пней на горе было много, вокруг которых густо взошел ольшаник, рябинник и березки. Они уже заглушили всходы малинника и кипрея, заняли полянки покосов и как-то играючи, без грусти сорили вокруг листьями, желтыми. Бордовыми, огненно-рыжими. А тонкие рябинки-девчонки были уже с первым урожаем, с первыми двумя-тремя пригоршнями прелестных ягод, хвастливо и доверчиво показывая их всем. Но прилетали дрозды, и оставались рябинки без ягод, вид у них был растерзанный и потерянный. Тогда начинали нашептывать им синицы, затем, мол, и родились вы, рябинки, чтобы кормить птиц ягодами.

На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно видно, суками и с обломанною корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава под дубом, но он все так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.

Лучистое солнце неугомонно-порывисто дышит на пробуждающуюся землю.

Над головою, в густой теплой сини, вереницы птиц.

Под ногами ярко-зеленые нетронутые побеги первых травок.

А речное царство — голубое поле, изборожденное золотисто-отливными волнами, растет с часу на час и осаждает берег, берет острова, подходит к лесу и, врезаясь в глубь леса, плывет бурливо среди старых, поседевших елей по хрустящим мхам и медвежьему следу. К вечеру, на ало-пурпурной заре, река займет от края и до края всю полосу, зальется в пунцовый терем солнца, под его разноцветно-облачную кровлю.

Такая поднялась повсюду жизнь: и в темных покосившихся дряхлеющих избушках, и по дорогам — еще сырым и вязким, и по дворам, и в моем сердце.

Кто это музыку разлил под лазурным сводом, звучащую ширь глубокой грусти — кто это глядит влюбленно с каждой земной пяди?

Миновав серый частокол острога, поле ласковой озими, я спустился под гору и вышел к кладбищенской ограде.

Целый цветник крестов встретил меня, весело перемигиваясь.

И мшистые надгробные ящики, как старики, загораживаясь ладонями от солнца, защурились.

Поодаль, у свеже-желтой могилки, у одинокого тесового креста, копошился живой цветник детских глазенок, детских рубашечек, детских головок.

А на зеленой кровле белой церкви старая ворона, словно нянька, чистила лапкой свой затупелый клюв.

И высоко, выше церкви, выше колокольни шумели развесистые кедры.

Лес зеленых хвой разыгрывал на своих мягких травинках странные песни: и похоронные, и разгульные, и плакательные.

Я стою под пышными кедрами, прислушиваюсь к их переменчиво-шумящему голосу, залитому зардевшимся

лучом запыхавшегося солнца, в золоте капелек-струек которого рождались все новые и новые жизни.

Или это моя песня?

Падают кресты, последняя память мешается с песком и щебнем, а вековечно-зеленые кедры, не переставая, шумят и шумят, как эти дети, — кедры зеленые.

Отрывисто ударили на колокольне в малый колокол.

И мимо меня, спеша, прошла краснощекая женщина в ярко-кумачном платье , простоволосая, а на руках у нее покачивался белый тесовый гробик ребеночка с восковым личиком и полураскрытыми желающими губками.

— Христос воскрес! Христос воскрес! — выкрикивали тоненькими голосками ребятишки, вприпрыжку догоняя гробик.

На колокольне звонили отрывисто в малый колокол.

И пробивался издалека гул внепрепонного половодья.