Что толку если я никчемный царь бесплодных этих скал

Нет толку в том, что царь и сын царей,
У очага безмолвного,
средь скал, навек бесплодных,
Вдвоем с женою медленно стареет,
Законам учит пастухов безродных,
Что спят, едят и ничему не верят.

Мне незачем от странствий отдыхать;
Я кубок жизни выпью без остатка.
Всегда готов был веселиться и страдать
Сполна…
С друзьями,
Иль один, украдкой,
На берегу морском,
иль у руля,
Летящего, к мерцающим Гиадам,
Сквозь шторм и тьму, и ветер,
Корабля…
И лишь тогда я обретал себя.

Скиталец вечный с сердцем ненасытным,
Я видел многое:
Людские города
Людей, обычаи, царей с блестящей свитой,
Великих воинов,
Но всюду и всегда
Я сам был не последим из героев,
И жажду битв я утолил тогда,
На поле брани,
У хвастливой Трои.

Я — часть того, что видел и узнал,
И Знанье почитал великим благом.
Но весь мой опыт — только лишь портал,
И мир за ним все шире с каждым шагом.

К чему ж скучать, не ржавый я клинок,
Что в ножнах спит, а не горит в руках,
Как будто жизнь — лишь воздуха глоток;
И сотни жизней мало,
мне ж дана —
Всего одна…
И ей отмерен срок.

Но каждый час, что удалось отнять
У вечного безмолвья принесет
Мне что-то новое;
Позор беречь себя
И падать духом, ждать за годом год,
Томиться дерзкой, трепетной мечтой:
Презреть пределы познанного мира,
Умчавшись вслед за павшею звездой.

Возлюбленный мой сын, мой Телемах,
Ему оставлю скипетр и державу.
Он позаботится о диких пастухах,
Терпением кротким усмирит их нравы,
Научит процветанию и добру;
Ему, не мне, по силам этот труд.

Безукоризненный, он станет центром сферы
Всеобщих дел, и преуспеет в том,
Богов-хранителей он славить будет верно,
Он выдержит, и я уверен в нем,
Когда простившись, выйду за порог:
И он и я свой выполним урок.

На пристань! Мой корабль уже готов,
Наполнен ветром белоснежный парус,
Моих соратников – отважных моряков,
Со мной проведших молодость и старость,
Не напугает темный горизонт.
Им, бесшабашным, все давно едино:
Что солнце, что грозящий небосклон
И жизнь моя от них неотделима.

Мы постарели, вольные сердца,
Но в старости особенная честь:
Смерть скроет все, но мы не ждем конца,
Для нас деянья доблестные есть,
Достойные величественных дел,
Тех, кто Богам бессмертным
вызов бросить смел.

Огни костров мерцают среди скал;
День завершен: царят луна и звезды.
Под нами бездна, позади причал.
И новый мир искать еще не поздно.

Мы отплываем, весла бороздят
Волну морскую звучными гребками,
Пока мы живы путь наш на закат,
На запад, там, где звезды исчезают;
Да, может статься, нас пучина поглотит,
А, может, ждут нас солнечные дали —
Тот берег, где Ахилл великий спит
И те, кого мы все когда-то знали.

Хоть пережить нам довелось немало,
И нет той Силы, что в былые дни
Вздымала Землю, небеса свергала,
Мы – не титаны, мы – всего лишь мы.
Пусть источили нас и время, и судьба,
Пока мы есть, с мечтой нам не расстаться;
Стремленья наши – поиск и борьба…
Бороться и искать,
найти и не сдаваться.

IT LITTLE profits that an idle king,
By this still hearth, among these barren crags,
Match’d with an aged wife, I mete and dole
Unequal laws unto a savage race,
That hoard, and sleep, and feed, and know not me.
I cannot rest from travel: I will drink
Life to the lees: All times I have enjoy’d
Greatly, have suffer’d greatly, both with those
That loved me, and alone, on shore, and when
Thro’ scudding drifts the rainy Hyades
Vext the dim sea: I am become a name;
For always roaming with a hungry heart
Much have I seen and known; cities of men
And manners, climates, councils, governments,
Myself not least, but honour’d of them all;
And drunk delight of battle with my peers,
Far on the ringing plains of windy Troy.
I am a part of all that I have met;
Yet all experience is an arch wherethro’
Gleams that untravell’d world whose margin fades
For ever and forever when I move.
How dull it is to pause, to make an end,
To rust unburnish’d, not to shine in use!
As tho’ to breathe were life! Life piled on life
Were all too little, and of one to me
Little remains: but every hour is saved
From that eternal silence, something more,
A bringer of new things; and vile it were
For some three suns to store and hoard myself,
And this gray spirit yearning in desire
To follow knowledge like a sinking star,
Beyond the utmost bound of human thought.
This is my son, mine own Telemachus,
To whom I leave the sceptre and the isle,—
Well-loved of me, discerning to fulfil
This labour, by slow prudence to make mild
A rugged people, and thro’ soft degrees
Subdue them to the useful and the good.
Most blameless is he, centred in the sphere
Of common duties, decent not to fail
In offices of tenderness, and pay
Meet adoration to my household gods,
When I am gone. He works his work, I mine.
There lies the port; the vessel puffs her sail:
There gloom the dark, broad seas. My mariners,
Souls that have toil’d, and wrought, and thought with me—
That ever with a frolic welcome took
The thunder and the sunshine, and opposed
Free hearts, free foreheads—you and I are old;
Old age hath yet his honour and his toil;
Death closes all: but something ere the end,
Some work of noble note, may yet be done,
Not unbecoming men that strove with Gods.
The lights begin to twinkle from the rocks:
The long day wanes: the slow moon climbs: the deep
Moans round with many voices. Come, my friends,
‘T is not too late to seek a newer world.
Push off, and sitting well in order smite
The sounding furrows; for my purpose holds
To sail beyond the sunset, and the baths
Of all the western stars, until I die.
It may be that the gulfs will wash us down:
It may be we shall touch the Happy Isles,
And see the great Achilles, whom we knew.
Tho’ much is taken, much abides; and tho’
We are not now that strength which in old days
Moved earth and heaven, that which we are, we are;
One equal temper of heroic hearts,
Made weak by time and fate, but strong in will
To strive, to seek, to find, and not to yield

Одно из самых известных произведений английской литературы, эталон викторианской поэзии — стихотворение «Улисс» Альфреда Теннисона, и сегодня не теряет актуальности как с поэтической, так и со смысловой точки зрения. О чем Теннисон написал это произведение? Что значит слово «Улисс»?

Название стихотворения

Улисс — это латинская форма имени Одиссея, царя острова Итака из древнегреческой мифологии. Стихотворение Теннисона «Улисс» написано от лица Одиссея, поэтому и названо его именем — в той форме, которая была более распространена в Викторианской Англии.

Варианты перевода

Каноничным считается перевод стихотворения Альфреда Теннисона «Улисс» на русский язык, выполненный Константином Бальмонтом. Этот перевод очень близок к оригиналу, сохранены литературные фразообразования, характерные для переводов викторианской литературы в конце девятнадцатого века.

Немного пользы в том, что, царь досужий,

У очага, среди бесплодных скал,

Я раздаю, близ вянущей супруги,

Неполные законы этим диким,

Что копят, спят, едят, меня не зная.

Мне отдых от скитаний, нет, не отдых,

Я жизнь мою хочу испить до дна.

Но несмотря на максимальную схожесть с английским оригиналом, на сегодняшний день перевод Бальмонта является очень сложным для восприятия.

Ситуацию исправил Григорий Кружков — его перевод хоть не является дословным, но и не искажает оригинал, являясь при этом более понятным для современного читателя.

Что пользы, если я, никчемный царь

Бесплодных этих скал, под мирной кровлей

Старея рядом с вянущей женой,

Учу законам этот темный люд? –

Он ест и спит и ничему не внемлет.

Покой не для меня; я осушу

До капли чашу странствий; я всегда

Страдал и радовался полной мерой.

История создания

Стихотворение «Улисс» Теннисон написал в сентябре 1833 года в возрасте 24 лет. Многие считают, что под Улиссом, последнее плавание которого описывается в поэме, Альфред Теннисон подразумевал самого себя, однако это не совсем верно. Едва окончивший Кембридж, подверженный революционным настроениям и мечтающий о лучшем будущем, Альфред Теннисон вряд ли мог говорить о последнем плавании.

В августе 1833 года от апоплексического удара погибает лучший друг Теннисона и жених его родной сестры — Артур Хэллем. Молодые люди подружились в 1829 году, в студенческие годы. Дружба с Артуром во многом повлияла на Альфреда и помогла ему выйти из глубокой депрессии, связанной с первыми годами учебы в Кембридже. Теннисон и Хэллем проводили много времени вдвоем, вместе участвовали в революционном заговоре испанских политиков, а вскоре сблизились еще больше, когда Артур посватался к Эмили Теннисон. Но внезапно молодой человек умирает. Неудивительно, если поэт, буквально обожествлявший своего друга, после его смерти сравнил Артура с мифическим героем, уплывающим в свой последний путь за Ахиллесову пяту. Говоря о необходимости сражаться до конца, Альфред Теннисон, возможно, намекал на подозрение о самоубийстве Хэллема.

Первая публикация «Улисса» Теннисона состоялась в 1842 году. Это произошло лишь спустя девять лет после написания стихотворения.

Анализ

«Улисс» Теннисона являет собой поэму, написанную в форме драматического монолога. Это своеобразный пересказ отрывка из «Одиссеи» Гомера о последнем странствии Одиссея-Улисса, который в версии поэта отправляется не на родину, а в новое путешествие к неизведанным землям.

Теннисон романтизирует своего Одиссея, умалчивая о его жестокости, но наделяя утрированной жаждой странствий и желанием убежать от серой действительности. Он превращает его чуть ли не в своеобразный аналог байроновского Чайльд-Гарольда.

Также значительным отличием является умолчание Теннисона о «многоумности», то есть хитрости и интеллектуальности Одиссея. Гомер пишет об этом, так как это свойственно мифологическому эпосу, но идет вразрез с образом романтического героя, которого создает из своего Улисса Теннисон.

Выразительные средства

Как сказал о форме стихотворения «Улисс» Теннисона писатель Энтони Берджесс, это «строгий и утонченный монолог, написанный белым стихом». Помимо отсутствия рифмы, белый стих Теннисона лишен еще и строгого размера — изменения длины фраз и размещения ударений в исполнении поэта превращается в особое средство художественной выразительности. Первая половина стихотворения, описывающая скучную жизнь в Итаке, размеренную и спокойную, выражает неспешность речи и мыслей Улисса. Но когда он начинает вспоминать о подвигах и приключениях, ритм стиха сбивается, а речь перестает быть размеренной — в этом моменте читатель будто чувствует, как участилось сердцебиение Одиссея.

Употребление нарочито длинных фраз в стихотворении также является выразительным средством — сложносочиненные и сложноподчиненные предложения подчеркивают естественность течения мыслей лирического героя. Последние строки: «Дерзать, искать, найти и не сдаваться!» ускоряют ритм за счет перечисления, и становится понятно — Улисс и его матросы отправились в путешествие.

Влияние и упоминание в других произведениях

Стихотворение Альфреда Теннисона «Улисс» стало хрестоматийным: оно изучалось в английских школах 19-20 века (во многих изучается и по сей день). Многими литературоведами произведение названо эталоном романтической поэзии викторианской эпохи. Жажда познания, странствий и получения нового опыта, звучавшая из уст Улисса, была созвучна с империалистической идеологией Великобритании, пропагандирующей расширение британских границ до самых отдаленных мест планеты.

Наибольшей популярностью пользуется последняя строчка стихотворения: «Дерзать, искать, найти и не сдаваться!», ставшая крылатой: она является девизом многих учебных заведений Великобритании и некоторых других стран. В 2012 году она была выбрана в качестве девиза Олимпийских игр в Лондоне. Также фраза использовалась в эпиграфах к романам «Два капитана» Каверина и «Корабль его величества» Маклина. В кинематографе она была использована в таких фильмах, как «007: Координаты «Скайфолл», «Общество мертвых поэтов» и «Одна неделя».

Что пользы, если я, никчемный царь
Бесплодных этих скал, под мирной кровлей
Старея рядом с вянущей женой,
Учу законам этот темный люд? –
Он ест и спит и ничему не внемлет.

Покой не для меня; я осушу
До капли чашу странствий; я всегда
Страдал и радовался полной мерой:
С друзьями – иль один; на берегу –
Иль там, где сквозь прорывы туч мерцали
Над пеной волн дождливые Гиады.
Бродяга ненасытный, повидал
Я многое: чужие города,
Края, обычаи, вождей премудрых,
И сам меж ними пировал с почетом,
И ведал упоенье в звоне битв
На гулких, ветреных равнинах Трои.

Я сам – лишь часть своих воспоминаний:
Но все, что я увидел и объял,
Лишь арка, за которой безграничный
Простор – даль, что все время отступает
Пред взором странника. К чему же медлить,
Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых?
Как будто жизнь – дыханье, а не подвиг.
Мне было б мало целой груды жизней,
А предо мною – жалкие остатки
Одной; но каждый миг, что вырываю
У вечного безмолвья, принесет
Мне новое. Позор и стыд – беречься,
Жалеть себя и ждать за годом год,
Когда душа изныла от желанья
Умчать вслед за падучею звездой
Туда, за грань изведанного мира!

Вот Телемах, возлюбленный мой сын,
Ему во власть я оставляю царство;
Он терпелив и кроток; он сумеет
С разумной осторожностью смягчить
Бесплодье грубых душ и постепенно
Взрастить в них семена добра и пользы.
Незаменим средь будничных забот,
Отзывчив сердцем, знает он, как должно
Чтить без меня домашние святыни:
Он выполнит свое, а я – свое.

Передо мной – корабль. Трепещет парус.
Морская даль темна. Мои матросы,
Товарищи трудов, надежд и дум,
Привыкшие встречать веселым взором
Грозу и солнце, – вольные сердца!
Вы постарели, как и я. Ну что ж;
У старости есть собственная доблесть.
Смерть обрывает все; но пред концом
Еще возможно кое-что свершить,
Достойное сражавшихся с богами.

Вон замерцали огоньки по скалам;
Смеркается; восходит месяц; бездна
Вокруг шумит и стонет. О друзья,
Еще не поздно открывать миры, –
Вперед! Ударьте веслами с размаху
По звучным волнам. Ибо цель моя –
Плыть на закат, туда, где тонут звезды
В пучине Запада. И мы, быть может,
В пучину канем – или доплывем
До Островов Блаженных и увидим
Великого Ахилла (меж других
Знакомцев наших). Нет, не все ушло.
Пусть мы не те богатыри, что встарь
Притягивали землю к небесам,
Мы – это мы; пусть время и судьба
Нас подточили, но закал все тот же,
И тот же в сердце мужественный пыл –
Дерзать, искать, найти и не сдаваться!

УЛИСС

Что пользы, если я, никчемный царь
Бесплодных этих скал, под мирной кровлей
Старея рядом с вянущей женой,
Учу законам этот темный люд? —
Он ест и спит и ничему не внемлет.
Покой не для меня; я осушу
До капли чашу странствий; я всегда
Страдал и радовался полной мерой:
С друзьями — иль один; на берегу —
Иль там, где сквозь прорывы туч мерцали
Над пеной волн дождливые Гиады.
Бродяга ненасытный, повидал
Я многое: чужие города,
Края, обычаи, вождей премудрых,
И сам меж ними пировал с почетом,
И ведал упоенье в звоне битв
На гулких, ветреных равнинах Трои.
Я сам — лишь часть своих воспоминаний:
Но все, что я увидел и объял,
Лишь арка, за которой безграничный
Простор — даль, что все время отступает
Пред взором странника. К чему же медлить,
Ржаветь и стынуть в ножнах боязливых?
Как будто жизнь — дыханье, а не подвиг.
Мне было б мало целой груды жизней,
А предо мною — жалкие остатки
Одной; но каждый миг, что вырываю
У вечного безмолвья, принесет
Мне новое. Позор и стыд — беречься,
Жалеть себя и ждать за годом год,
Когда душа изныла от желанья
Умчать вслед за падучею звездой
Туда, за грань изведанного мира!
Вот Телемах, возлюбленный мой сын,
Ему во власть я оставляю царство;
Он терпелив и кроток; он сумеет
С разумной осторожностью смягчить
Бесплодье грубых душ и постепенно
Взрастить в них семена добра и пользы.
Незаменим средь будничных забот,
Отзывчив сердцем, знает он, как должно
Чтить без меня домашние святыни:
Он выполнит свое, а я — свое.
Передо мной — корабль. Трепещет парус.
Морская даль темна. Мои матросы,
Товарищи трудов, надежд и дум,
Привыкшие встречать веселым взором
Грозу и солнце, — вольные сердца!
Вы постарели, как и я. Ну что ж;
У старости есть собственная доблесть.
Смерть обрывает все; но пред концом
Еще возможно кое-что свершить,
Достойное сражавшихся с богами.
Вон замерцали огоньки по скалам;
Смеркается; восходит месяц; бездна
Вокруг шумит и стонет. О друзья,
Еще не поздно открывать миры, —
Вперед! Ударьте веслами с размаху
По звучным волнам. Ибо цель моя —
Плыть на закат, туда, где тонут звезды
В пучине Запада. И мы, быть может,
В пучину канем — или доплывем
До Островов Блаженных и увидим
Великого Ахилла (меж других
Знакомцев наших). Нет, не все ушло.
Пусть мы не те богатыри, что встарь
Притягивали землю к небесам,
Мы — это мы; пусть время и судьба
Нас подточили, но закал все тот же,
И тот же в сердце мужественный пыл —
Дерзать, искать, найти и не сдаваться!

SIR LAUNCELOT AND QUEEN GUINEVERE
A FRAGMENT

Like souls that balance joy and pain,
With tears and smiles from heaven again
The maiden Spring upon the plain
Came in a sunlit fall of rain.
In crystal vapour everywhere
Blue isles of heaven laugh’d between,
And far, in forest-deeps unseen,
The topmost elm-tree gather’d green
From draughts of balmy air.

Sometimes the linnet piped his song:
Sometimes the throstle whistled strong:
Sometimes the sparhawk, wheel’d along,
Hush’d all the groves from fear of wrong:
By grassy capes with fuller sound
In curves the yellowing river ran,
And drooping chestnut-buds began
To spread into the perfect fan,
Above the teeming ground.

Then, in the boyhood of the year,
Sir Launcelot and Queen Guinevere
Rode thro’ the coverts of the deer,
With blissful treble ringing clear.
She seem’d a part of joyous Spring:
A gown of grass-green silk she wore,
Buckled with golden clasps before;
A light-green tuft of plumes she bore
Closed in a golden ring.

Now on some twisted ivy-net,
Now by some tinkling rivulet,
In mosses mixt with violet
Her cream-white mule his pastern set:
And fleeter now she skimm’d the plains
Than she whose elfin prancer springs
By night to eery warblings,
When all the glimmering moorland rings
With jingling bridle-reins.

As she fled fast thro’ sun and shade,
The happy winds upon her play’d,
Blowing the ringlet from the braid:
She look’d so lovely, as she sway’d
The rein with dainty finger-tips,
A man had given all other bliss,
And all his worldly worth for this,
To waste his whole heart in one kiss
Upon her perfect lips.

ЛАНСЕЛОТ И ГВИНЕВРА
ФРАГМЕНТ

Как дух во власти мук и грез,
Смеясь, не унимает слёз,
Весна сошла на дол и плёс
Лучистым водопадом гроз.
В хрустальном мареве повсюду
Искрились проблески небес;
А там, где встал стеною лес,
Вяз выделялся меж древес
Оттенком изумруда.

То пеночки звенела трель,
То черный дрозд свистал в свирель,
То ястреб, намечая цель,
Смущал покой лесных земель.
Средь зелени благоуханной
Вилась река, мутна, быстра;
Каштан поникший счел: пора
Раскрыть живые веера
Над юною поляной.

Был ясен день, и молод год,
Когда с Гвиневрой Ланселот
Въезжали под зеленый свод,
Внимая звонам птичьих нот.
Она — сродни Весне влюбленной:
Зеленый шелк окутал стан,
Благоухан и златоткан,
Зеленый трепетал султан,
Златым кольцом скрепленный.

Тут — плющ тенета протянул,
Там — ручеек в траве сверкнул;
По мхам, под крон приветный гул,
Молочно-белый несся мул:
Летела всадница как птица —
Быстрее той, что при луне
Мчит на эльфийском скакуне,
И звон поводьев в тишине
Над вереском струится.

Вокруг сменялись свет и мгла,
Прядь трепетала у чела —
И не опишешь, как мила!
В точеных пальчиках несла
Уздечку всадница, гарцуя:
Всяк согласился бы отдать
Богатство, славу, благодать,
За право душу потерять,
В уста ее целуя.

РОБЕРТ БРАУНИНГ
ROBERT BROWNING

Филд Тэлфорд ПОРТРЕТ РОБЕРТА БРАУНИНГА.1859.Национальная портретная галерея, Лондон

РОБЕРТ БРАУНИНГ (7 МАЯ 1812–12 ДЕКАБРЯ 1889)

Английский поэт и драматург, один из наиболее известных поэтов-викторианцев. Родился в Камберуэлле (Лондон), в семье преуспевающего служащего Английского банка. Отец Роберта поощрял интерес детей к литературе и искусству. Браунинг бегло читал уже к пяти годам, к 14-ти овладел французским, греческим, итальянским и латинским языками. В 1835 г. издал монодраму «Парацельс» (Paracelsus). Эта публикация принесла ему коммерческий успех и открыла доступ в литературные круги Лондона; автора заметили У. Вордсворт, Ч. Диккенс, знаменитый к тому времени А. Теннисон.

В 1845 г. Браунинг знакомится с поэтессой Элизабет Баррет; увлеченная переписка перерастает в роман, приведший к браку и переезду в Италию ради поправки здоровья Элизабет. Браунинг, завороженный Италией, многому учился у итальянского искусства; позже он описывал Италию как свой университет. Во Флоренции Браунинг начинает работу над двухтомником «Мужчины и женщины» (Men and Women, 1855), одним из наиболее известных своих сборников. По возвращении в Лондон после смерти жены Браунинг работает над поэмой «Кольцо и книга» в 12 частях, написанной белым стихом.

Браунинг соединил лирику с драмой; его излюбленная форма — это «драматический монолог», совмещающий в себе драматизм действия, сложную гамму чувств и философские размышления. Своих персонажей, ярких, незаурядных личностей, он находит во временах Средневековья и Возрождения и живописует в момент кризиса — когда человек высказывает самые сокровенные мысли, являет свою истинную природу. Две строчки из его пьесы «Пиппа проходит» стали классическим выражением доверия и любви к миру: «God’s in His heaven — All’s right with the world!» («Бог в небесах — лад на земле!»).

Чувственное отношение к красоте сближает Браунинга с прерафаэлитами, хотя многое в творчестве прерафаэлитов Браунингу оставалось чуждо.

Умер в Венеции; похоронен в Уголке поэтов в Вестминстерском аббатстве; его могила непосредственно примыкает к могиле А. Теннисона. В списке из 57 имен «Бессмертных», составленном У. Х. Хантом («не существует иного Бессмертия, нежели то, что сосредоточено в этих именах»), значится и имя Роберта Браунинга — отмеченное двумя звездочками.

THE POPE AND THE NET

What, he on whom our voices unanimously ran,
Made Pope at our last Conclave? Full low his life began:
His father earned the daily bread as just a fisherman.

So much the more his boy minds book, gives proof of mother-wit,
Becomes first Deacon, and the Priest, then Bishop: see him sit
No less than Cardinal ere long, while no one cries ‘Unfit!’

But someone smirks, some other smiles, jogs elbow and nods head:
Each winks at each:ʽʼI-faith, a rise! Saint Peter’s net, instead
Of sword and keys, is come in vogue!’ You think he blushes red?

Not he, of humble holy heart! ‘Unworthy me!’ he sighs:
‘From fisher’s drudge to Church’s prince — it is indeed a rise:
So, here’s my way to keep the fact forever in my eyes!’

Бороться и искать, найти и не сдаваться…

— Я ненавидел Россию с самого своего рождения и буду ненавидеть, пока не умру.

В чём же причины столь предвзятого отношения к нашему народу? Хотя, если говорить честно, нам от ненависти Теннисона не жарко, не холодно, да и дела до него самого никакого нет. Если человек, пускай и гениально одарённый, придурок, то это его личные проблемы.

Теннисон об истоках своей болезненной ненависти рассказывал так.

В конце XVIII века вся Англия с трепетом ожидала исполнения намерений российского императора Павла I послать русскую армию на завоевание английской Индии. Когда императора убили заговорщики, англичане воспрянули духом и ликовали. Отец будущего поэта Джордж Клейтон Теннисон (1778—1831) был знаком с видным дипломатом, Аллейном Фицгербертом, лордом Сент-Хеленсом (1753—1839), которому правительство поручило официально представлять Великобританию на коронации императора Александра I. Теннисон упросил лорда включить его в состав посольства.

В Москве с Теннисоном произошло следующее. Однажды вечером лорд Сент-Хеленс давал званный обед, на котором присутствовали все иностранные послы и многие русские аристократы. Не зная русского языка, Теннисон не запомнил ни одного имени представленных ему вельмож. Во время обеда то и дело звучали намёки на убийство Павла I. После одного такого замечания Теннисон-старший, по словам поэта, «…перегнулся через увешенную наградами грудь русского сановника, сидевшего рядом с ним, и закричал в своей обычной импульсивной манере:

За столом воцарилась мёртвая тишина.

Чуть позже лорд Сент-Хеленс улучил минуту и отозвал Теннисона в сторонку.

— Человек, через которого ты перегнулся, обращаясь ко мне, был граф Пален. Напротив тебя за столом сидел Зубов. Ты публично обвинил их в цареубийстве. Если сегодня же не уберёшься, то через сорок восемь часов будешь в камере Петропавловской крепости. Уезжай сегодня ночью на самых быстрых лошадях, каких только сможешь достать!

Как драпал уважаемый Джордж Клейтон Теннисон из России, можно только представить. Если при этом учесть, что никто и не думал его преследовать. Пережитый ужас он так и не смог никогда забыть и передал его своим детям.

Джордж Клейтон Теннисон (1778—1831) был священником. Мать будущего поэта, Элизабет Фич (1781—1865), тоже происходила из семьи потомственных священников.
Альфред Теннисон родился 6 августа 1809 года. Отец его в то время служил приходским священником в Сомерсби (графство Линкольншир). При этом необходимо помнить, что Теннисоны вели свой род от династии английских королей Плантагенетов. Мальчик стал четвёртым ребёнком в многодетной семье.

Джордж Клейтон Теннисон мог бы стать крупным серьёзным писателем, но был вспыльчив, болезненно стеснителен и обидчив. С таким характером заниматься творчеством противопоказано — затравят. Потому Джордж и служил приходским священником, постоянно страдал депрессией и патологической рассеянностью.
Образование мальчик получил преимущественно домашнее. Учителем его стал сам отец. Но четыре года Альфред всё-таки провёл в начальной школе близлежащего городка Лаута.

В том же году тётушка, благоволившая Альфреду, дала средства на его обучение в Тринити-колледже Кембриджского университета. Молодой человек быстро выделился там благодаря своим дарованиям. Он стал членом студенческого Кембриджского литературного общества и близко познакомился со многими талантливыми людьми.

Когда в Испании развернулась гражданская война между клерикалами и либералами*, Теннисон вместе с другом Артуром Генри Хэлламом (1811—1833) провезли через революционную Францию деньги для испанских повстанцев. Однако в Англию Альфред вернулся убеждённым противником революции. Это была, пожалуй, единственная авантюра в жизни поэта. После поездки в Испанию Теннисон вёл сугубо обывательский образ жизни.

* Гражданская война в Испании началась после свержения династии Бурбонов в ходе революции 1830 года во Франции.

В феврале 1831 года умер Джордж Клейтон Теннисон. Альфред был вынужден оставить университет и вернуться домой, чтобы помогать матери.

За эти годы семья Теннисонов переехала из Сомерсби в городок Хай-Бич под Лондоном. Там Альфред ближе познакомился с сестрой жены его брата Чарльза — Эмили Сарой Селвуд (1813—1896). Молодые люди полюбили друг друга, Теннисон сделал официальное предложение. Состоялась помолвка, однако затем родители Эмили усомнились в материальной состоятельности жениха и расторгли её.

Теннисон неоднократно делал попытки утвердиться в обществе как поэт. Он выпустил несколько поэтических сборников, благодаря которым в 1845 году друзья смогли выхлопотать ему государственное пособие. Однако в целом успех этот был незначительным и обеспечить благополучную семейную жизнь не мог.

* В Великобритании — звание придворного поэта, утверждённого монархом и традиционно обязанного откликаться памятными стихами на события в жизни королевской семьи и государства. Звание поэта-лауреата присваивается пожизненно.

Отныне сам принц Альберт, супруг королевы Виктории, стал лично наведываться к Теннисону в гости, а королева не раз принимала поэта у себя.

В дальнейшем Теннисон публиковал произведения разных жанров — драмы, поэмы, баллады. В целом его творчество прежде всего было связано с исторической и мифологической тематикой.

В 1884 году Теннисону пожаловали титул барона, он занял своё место в палате лордов.

Умер Альфред Теннисон 6 октября 1892 года в Олдуорте, графство Суррей.

На русский язык стихи Теннисона переводили К.Д. Бальмонт, А.Н. Плещеев, И.А. Бунин, М.Л. Михайлов, С.Я. Маршак и др.

Перевод Григория Кружкова

Я был предводителем рода — он убил моего отца,
Я созвал товарищей верных — и поклялся мстить до конца,
И каждый царём был по виду, и был благороден и смел,
И древностью рода гордился, и песни геройские пел,
И в битве бестрепетно бился, на беды взирая светло,
И каждый скорее бы умер, чем сделал кому-нибудь зло.
Он жил на острове дальнем, и в море мы чуяли след:
Убил он отца моего, перед тем как увидел я свет.

И мы увидали тот остров, и он у прибоя стоял.
Но с вихрем в безбрежное море нас вал разъярённый умчал.

Мы приплыли на Остров Молчанья, где был берег и тих и высок,
Где прибой океана безмолвно упадал на безмолвный песок,
Где беззвучно ключи золотились и с угрюмых скалистых громад,
Как застывший в порыве широком, изливался немой водопад.
И, не тронуты бурей, виднелись кипарисов недвижных черты,
И сосна от скалы устремлялась, уходя за предел высоты,
И высоко на небе, высоко, позабывши о песне своей,
Замечтавшийся жаворонок реял меж лазурных бездонных зыбей.
И собака не смела залаять, и медлительный бык не мычал,
И петух повторительным криком зарожденье зари не встречал,
И мы всё обошли, и ни вздоха от земли не умчалося в твердь,
И всё было, как жизнь, лучезарно, и всё было спокойно, как смерть.
И мы прокляли остров прекрасный, и мы прокляли светлую тишь;
Мы кричали, но нам показалось — то кричала летучая мышь,
Так был тонок наш голос бессильный, так был слаб наш обманчивый зов,
И бойцы, что властительным криком поднимали дружины бойцов,
Заставляя на тысячи копий устремляться, о смерти забыв,
И они, и они онемели, позабыли могучий призыв
И, проникшись взаимной враждою, друг на друга не смели взглянуть.
Мы покинули Остров Молчанья и направили дальше свой путь.

Мы приблизились к Острову Криков, мы вступили на землю, и вмиг
Человеческим голосом птицы над утёсами подняли крик.
Каждый час лишь по разу кричали, и как только раскат замолкал,
Умирали колосья на нивах, как подстреленный бык упадал,
Бездыханными падали люди, на стадах выступала чума,
И в очаг опускалася крыша, и в огне исчезали дома.
И в сердцах у бойцов эти крики отозвались, зажглись, как огни,
И протяжно они закричали, и пустилися в схватку они,
Но я рознял бойцов ослеплённых, устремлявшихся грудью на грудь,
И мы птицам оставили трупы и направили дальше свой путь.

Мы приплыли на Остров Цветов, их дыханьем дышала волна,
Там всегда благовонное лето, и всегда молодая весна.
Ломонос голубел на утесах, страстоцвет заплетался в венок,
Мириадами венчиков нежных и мерцал и звездился вьюнок.
Вместо снега покровы из лилий покрывали покатости гор,
Вместо глетчеров глыбы из лилий уходили в багряный простор,
Между огненных маков, тюльпанов, миллионов пурпурных цветов,
Между терна и роз, возникавших из кустов без шипов и листов.
И уклон искромётных утёсов, как поток драгоценных камней,
Протянувшись от моря до неба, весь играл переливом огней,
Мы блуждали по мысам шафрана и смотрели, как остров блестит,
Возлежали на ложах из лилий и гласили, что Финн победит.
И засыпаны были мы пылью, золотистою пылью цветов,
И томились мы жгучею жаждой и напрасно искали плодов,
Все цветы и цветы за цветами, все блистают цветы пеленой,
И мы прокляли Остров Цветущий, как мы прокляли Остров Немой,
И мы рвали цветы и топтали, и не в силах мы были вздохнуть,
И оставили голые скалы, и направили дальше свой путь.

Мы приплыли на Остров Плодов, и плоды золотились, горя,
Бесконечные сочные гроздья отливались огнём янтаря,
Точно солнце, желтелася дыня на рассыпчатом красном песке,
И с отлогого берега смоква поднималась, блестя вдалеке,
И гора, как престол, возносилась и роняла оттенки в залив
От мерцания груш золотистых, от сверкания рдеющих слив,
И лоза вкруг лозы извивалась, вызревающих ягод полна,
Но в плодах ароматных скрывалась ядовитая радость вина.
И вершина утёса, из яблок, величайших из всех на земле,
Разрасталась без листьев зелёных, и тонула в сверкающей мгле,
И краснелась нежней, чем здоровье, и румянилась ярче стыда,
И заря багрянец лучезарный не могла превзойти никогда.
Мы три дня упивались плодами, и безумье нахлынуло сном,
И друзья за мечи ухватились и рубились в безумье слепом,
Но плоды я вкушал осторожно, и, чтоб разум ослепшим вернуть,
Я сказал им о мести забытой, — мы направили дальше свой путь,

Мы приплыли на Остров Огня, он манил нас, блистая в воде,
Он вздымался на целую милю, устремляясь к Полярной звезде.
И едва на ногах мы стояли, созерцая огонь голубой,
Потому что весь остров качался, как объятый предсмертной борьбой,
И безумны мы были от яда золотых ядовитых плодов,
И, боясь, что мы бросимся в пламя, натянули мы сеть парусов,
И уплыли скорее подальше, и сокрылась от взоров земля,
Мы увидели остров подводный, под водою — светлей хрусталя,
И глядели мы вниз и дивились, что за рай там блаженный блистал,
Там стояли старинные башни, там вздымался безмолвный портал
Безмятежных дворцов, как виденья, как поля невозбранного сна.
И для сердца была так призывна голубая, как твердь, глубина,
Что из лучших воителей трое поспешили скорей утонуть, —
Глубь задёрнулась быстрою зыбью, мы направили дальше свой путь.

Мы прибыли на Остров Щедрот, небеса были низки над ним,
И с рассветом лучистые длани облака раздвигали, как дым,
И для каждого падала пища, чтоб он мог не работать весь день,
До того, как на западе встанет золотая вечерняя тень.
Ещё не был наш дух беспокойный так пленительно-ласков и тих,
И мы пели о Финне могучем и о древности предков своих.
Мы сидели, покоясь и нежась, у истоков певучих ключей,
И мы пели звучнее, чем барды, о судьбе легендарных царей.
Но потом утомились мы негой, и вздыхали, и стали роптать,
И мы прокляли Остров Блаженный, где могли без помехи мечтать,
И мы прокляли Остров Зелёный, потому что он наш был везде,
Потому что врага не могли мы — не могли отыскать мы нигде.
И мы в шутку швыряли каменья, мы как будто играли в шары,
Мы играть захотели в сраженье, захотели опасной игры,
Потому что кипучие страсти нам томили мятежную грудь,
И, насытившись дикой резнёю, мы направили дальше свой путь.

И в недоброе время достигли мы до Острова Башен Двойных,
Из камней полированных башня и пред ней из цветов вырезных
Возносилися обе высоко, но дрожали пещеры внизу,
Ударялися башни, звенели и гремели, как небо в грозу,
И гудели призывным набатом, точно яростный возглас громов,
И раскаты проникли до сердца разгоревшихся гневом бойцов.
И за башню камней разноцветных, и за башню цветов вырезных
Меж бойцами резня разразилась, — и на Острове Башен Двойных
Вплоть до вечера буря господня лишь смолкала затем, чтоб сверкнуть,
И, оставивши много убитых, мы направили дальше свой путь.

И мы вновь увидали тот остров, и убийца на взморье стоял,
Но мы мимо проплыли безмолвно, хоть на остров нас вал увлекал.
О, устал я, устал от скитаний, от волнений, борьбы и грехов,
И приблизился к острову Финна только с горстью угрюмых бойцов.

Перевод Константина Бальмонта

Я в Ковентри ждал поезда, толкаясь
В толпе народа по мосту, смотрел
На три высоких башни — и в поэму
Облёк одну из древних местных былей.

Такой ответ сразил Годиву. Мысли,
Как вихри, закружились в ней и долго
Вели борьбу, пока не победило
Их Состраданье. В Ковентри герольда
Тогда она отправила, чтоб город
Узнал при трубных звуках о позоре,
Назначенном Годиве: только этой
Ценою облегчить могла Годива
Его удел. Годиву любят, — пусть же
До полдня ни единая нога
Не ступит на порог и ни единый
Не взглянет глаз на улицу: пусть все
Затворят двери, спустят в окнах ставни
И в час её проезда будут дома.

Потом она поспешно поднялась
Наверх, в свои покои, расстегнула
Орлов на пряжке пояса — подарок
Сурового супруга — и на миг
Замедлилась, бледна, как летний месяц,
Полузакрытый облачком. Но тотчас
Тряхнула головой и, уронивши
Почти до пят волну волос тяжёлых,
Одежду быстро сбросила, прокралась
Вниз по дубовым лестницам — и вышла,
Скользя, как луч, среди колонн, к воротам,
Где уж стоял её любимый конь,
Весь в пурпуре, с червонными гербами.

На нём она пустилась в путь — как Ева
Как гений целомудрия. И замер,
Едва дыша от страха, даже воздух
В тех улицах, где ехала она.
Разинув пасть, лукаво вслед за нею
Косился желоб. Тявканье дворняжки
Её кидало в краску. Звук подков
Пугал, как грохот грома. Каждый ставень
Был полон дыр. Причудливой толпою
Шпили домов глазели. Но Годива,
Крепясь, всё дальше ехала, пока
В готические арки укреплений
Не засняли цветом белоснежным
Кусты густой цветущей бузины.

Тогда назад поехала Годива —
Как гений целомудрия. Был некто,
Чья низость в этот день дала начало
Пословице: он сделал в ставне щёлку
И уж хотел, весь трепеща, прильнуть к ней,
Как у него глаза оделись мраком
И вытекли, — да торжествует вечно
Добро над злом. Годива же достигла
В неведении замка — и лишь только
Вошла в свои покои, как ударил
И загудел со всех несметных башен
Стозвучный полдень. В мантии, в короне
Она супруга встретила, сняла
С народа тяжесть податей — и стала
С тех пор бессмертной в памяти народа.