А когда то в нем текла жизнь его отцов бесплодна и пуста

Примечания

Печатается по Ст 1873, т. I, ч. 1, с. 35-38; при этом вопросительный знак в ст. 30 заменен на восклицательный (обоснование этой правки см. в кн.: Издание классической литературы. Из опыта «Библиотеки поэта». М., 1963, с. 257-260).

Впервые опубликовано и включено в собрание сочинений: Ст 1856, с. 169-171. Перепечатывалось в 1-й части всех последующих прижизненных изданий «Стихотворений».

Черновой (наиболее ранний) автограф без заглавия и концовки — ГБЛ, ф. 195, к. 1, ед. хр. 23 — ранее находился в частном собрании В. В. Егерева; описан в статье: Фролова Т. Д. Неизвестный автограф стихотворения Н. А. Некрасова «Родина». — Доклады и сообщения Филологического института ЛГУ, 1950, вып. 2, с. 99-107. Авторизованная копия с заглавием «Родина» — ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 22, л. 3-4 (ранее хранилась в ГИМ; как автограф Некрасова описана В. Е. Чешихиным-Ветринским — Некрасовский сборник. Ярославль, 1922, с. 84-85). Автограф с заглавием «Родина», со значительной правкой во второй половине стихотворения — ЦГАЛИ, ф. 338, оп. 1, ед. хр. 22, л. 1-2; факсимиле: ЛН, т. 53-54. М., 1949, между с. 96 и 97. Наборная рукопись — авторизованная копия с заглавием «Старые хоромы (Из записок ипохондрика)» и с зачеркнутым посвящением «В. Г. Б-му» (т. е. Белинскому) — ИРЛИ, 21 199. Авторизованная копия (рукой А. Я. Панаевой) — ГБЛ (Солд. тетр., л. 125 об. — 128); здесь Некрасовым вписано заглавие: «Старое гнездо. (С испанского, из Ларра)». Авторизованная копия ст. 41 (последние слова) и ст. 42 (полностью) в составе автобиографической заметки Некрасова «Я родился в 1821 г. . » — запись К. А. Некрасова, сделанная в 1877 г. под диктовку поэта, — ИРЛИ, Р. I, оп. 20, ед. хр. 19.

«Родину» Некрасов написал в два приема. В позднейших автобиографических заметках он сообщая: «Я сблизился с Белинским. Принялся немного за стихи. Приношу к нему около 1844 г. стихотворение «Родина», написано было только начало. Белинский пришел в восторг, ему понравились задатки отрицания и вообще зарождение слов и мыслей, которые получили свое развитие в дальнейших моих стихах. Он убеждал продолжать» (ПСС, т. XII, с. 13). Ср. запись С. Н. Кривенко, сделанную со слов Некрасова: «Сначала Некрасов написал только первую половину стихотворения, конец был сочинен некоторое время спустя на улице, по пути к Белинскому. » (ЛН, т. 49-50. М., 1949, с. 210). Справедливость сообщений о том, что вначале была написана лишь первая часть стихотворения, подтверждается черновым автографом ГБЛ, который, по-видимому, следует датировать концом 1845 г. или началом 1846 г. (на том же листе — набросок «Письма угнетенной невинности», опубликованного в ПА; ценз. разр. альманаха — 5 марта 1846 г.). О том, что работа над «Родиной» была завершена поя непосредственным впечатлением бесед с Белинским, косвенно свидетельствует посвящение Белинскому в наборной рукописи ИРЛИ. Завершение работы относилось, очевидно, к 1846 г. Именно эта дата выставлена в Ст 1879 со ссылкой на указание автора. С такой датировкой вполне согласуется и то, что Некрасов впервые пытался опубликовать «Родину» еще в No 2 С за 1847 г. (в наборной рукописи ИРЛИ рядом с текстом «Родины» — примечания к «Псовой охоте» и распоряжения наборщикам; «Псовая охота» появилась в указанной книжке журнала; «Родина» же, очевидно, не была пропущена цензурой).

В Ст 1856 под заглавием стихотворения было выставлено посвящение: «(Валерьяну Панаеву)». Валериан Александрович Панаев (1824-1899) — двоюродный брат И. И. Панаева, инженер-путеец.

Подзаголовок «Из Ларры» (в авторизованной копии ГБЛ, Ст 1856 и Ст 1861) имел фиктивный характер и был выставлен длл цензурной маскировки (см. выше комментарий к стихотворению «Я за то глубоко презираю себя. «).

«Старое гнездо» (в авторизованной копии ГБЛ), «Старые хоромы» (в Ст 1856 и Ст 1861) — варианты заглавия, также вызванные цензурными соображениями. Заглавие «Родина», намекавшее на общерусские масштабы обличения, было известно друзьям поэта, но считалось крамольным и потому долго не могло появиться в печати (см.: Гаркави А. М. Н. А. Некрасов в борьбе с царской цензурой. Калининград, 1966, с. 93-94, 196).

Строки, содержавшие наиболее острое обличение крепостничества, были, опять-таки из цензурных соображений, заменены строками точек или менее выразительными текстами в наборной рукописи ИРЛИ, в авторизованной копии ГБЛ, а также в Ст 1858 и Ст 1861 (см. раздел «Другие редакции и варианты», с. 473-474). Без цензурных искажений «Родина» была впервые опубликована лишь в Ст 1863.

В некрасовской лирике 1840-х гг. «Родина» занимает центральное место. Здесь наиболее ярко воплощено социальное самосознание радикально настроенного разночинца, наиболее энергично выражена ненависть к дворянскому усадебному быту. Стихотворение содержит внутреннюю полемику с Пушкиным. Особенно явственно выступает она в варианте ст. 45-48 в черновом автографе ГБЛ («И няню вспомнил я (о нянях на Руси Так много есть стихов, что боже упаси!)» и в сходных разночтениях: это — иронический намек на стихи Пушкина и Языкова о няне Пушкина — Арине Родионовне («Зимний вечер» и «Вновь я посетил. » А. С. Пушкина, «К няне А. С. Пушкина» и «На смерть няни А. С. Пушкина» Н. М. Языкова). В окончательном тексте «Родины» неприязненные стихи о няне («Ее бессмысленной и вредной добре» ты. » и т. д.) противостоят пушкинской характеристике няни — «добрая подружка бедной юности моей» («Зимний вечер»). Обличение деревенского быта в «Родине» построено по принципу антитезы с деревенской идиллией в первой части пушкинской «Деревни»: когда Некрасов написал «Родину», печаталась лишь первая часть «Деревни», под названием «Уединение»; вторая же, антикрепостническая часть не была известна в печати (см. об этом: Гаркави А. М. Из разысканий о Некрасове, — О Некр., вып. III, с. 296-298). Строки о няне в «Родине» были направлены, однако, не только против стихов об Арине Родионовне, но и против целой литературной традиции, в которой образ няни олицетворял собою положительное начало патриархального быта (см.: Тин М. От факта к образу и сюжету. М., 1971, с. 165, 287).

В «Родине» описана жизнь родового поместья Некрасовых в Грешневе (Ярославской губ.). Однако концовка, рисующая картину запустения помещичьей усадьбы («И с отвращением кругом кидая взор. » и т, д.), не имела ничего общего с грешневскими впечатлениями. Незадолго до смерти Некрасов на полях своей книги сделал против текста «Родины» пометку: «Примечание нужно»; редактор первого посмертного издания поэта С. И. Пономарев, видимо верно понявший смысл этой пометки, писал: «Можно догадываться, что он хотел предостеречь читателей — не искать здесь вполне автобиографического характера. » (Ст 1879, т. IV, с. XVII). Широкий социальный смысл «Родины» несомненен.

Задолго до публикации «Родина» начала распространяться в рукописных списках. Активное участие в этом принял Белинский. «Стихотворение «Родина», — писал И. И. Панаев, — привело Белинского в совершенный восторг. Он выучил его наизусть и послал его в Москву к своим приятелям. » (Панаев, с. 249). И позже «Родина» циркулировала в рукописях, особенно в революционной среде; искаженный цензурой текст публикаций читатели правили от руки. В разделе «Другие редакции и варианты» приведены разночтения «Родины» по спискам, поправкам читателей и заграничным публикациям. Укажем исходные данные тех из приведенных материалов, которые не названы в перечнях условных сокращений на с. 462-464 и 709-711. Безымянная копия ГБЛ — ГБЛ, ОР, ед. хр. 256, л. 62 об. -64. Копия из архива А. Ф. Кони воспроизводится по ПСС, т. I, с. 441 (там указано, что она хранится в ИРЛИ, но разыскать ее не удалось). Ксерокопия ИРЛИ — ИРЛИ, 21 199. Копия П. Л. Лаврова — ЦГАОР, ф. 1762, оп. 2, ед. хр. 340, л. 178-179. Писарская копия ЦГАЛИ — ЦГАЛИ, ф. 338, оп. I, ед. хр. 22, л. 5-6. Кроме этих материалов заслуживает упоминания список А. И. Герцена (ЦГАЛИ, ф. 129, оп. I, ед. хр. 26, л. 28 об. -29 об.), сделанный со Ст 1856 и не имеющий разночтений.

В 1867 г. И. А. Худяков включил «Родину» в пропагандистское издание «Жизнь природы и человека», выпущенное в Женеве.

Пародией на «Родину» является стихотворение «Воспоминания детства» (Собрание стихотворений Нового поэта. СПб., 1855, с. 69-70), принадлежащее либо И. И. Панаеву, либо самому Некрасову. Пародия эта, появившаяся еще до публикации «Родины», свидетельствует о ее популярности уже в то время.

Чей лик в аллее дальней. — Речь идет о матери поэта Елене Андреевне Некрасовой, умершей в Грешневе 29 июля 1841 г.

. угрюмому невежде. — Имеется в виду отец поэта Алексей Сергеевич Некрасов (1788-1862).

. сестра души моей. — Поэт говорит о своей любимой сестре Елизавете (1821?-1842), выданной в 1841 г. замуж за пожилого подполковника в отставке С. Г. Звягина. Она умерла, видимо, во время первых родов; у нее был сын К. С. Звягин (см.: PC, 1889, No 2, с. 351).

И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов.

Детские годы молодого человека прошли в условиях барской вседозволенности как над крестьянами, так и над членами семьи: матери и сестры лирического героя. В первых строках отчетливо звучит позиция автора по отношению ко всему происходившему в родном поместье. Он обвиняет “отцов” за их “тиранство”, “разврат”, “чванство”, видит в этом корень зла, причину всех бед, происходящих и в этом поместье, и в миллионах других по всей России. В целом стихотворение можно охарактеризовать как негативное воспоминание об отчем доме:

Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет.

Значительная роль отведена женским образам. Мать, сестра и няня молодого человека показаны сильными личностями, но полностью подчиненными воле барина:

Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!
Кто жизнь твою сгубил. о! знаю, знаю я.
Навеки отдана угрюмому невежде.

Но всё, что, жизнь мою опутав с первых лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым, —
Всему начало здесь, в краю моем родимом.

Лирический герой открывает перед читателем горькую правду, которая заключается в том, что эпоха вседозволенности рождала таких людей, как его отец. Им было можно делать с другими все что угодно, несмотря на возраст и пол. По большому счету, для такого барина было безразлично, кого угнетать: рабов, слуг, женщин, членов семьи или дворовых собак. Особенно ярко это выражено в последних строках стихотворения:

И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил.

Но, матери своей печальную судьбу
На свете повторив, лежала ты в гробу
С такой холодною и строгою улыбкой,
Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой.
…..
Тебя уж также нет, сестра души моей!

В конце стихотворения лирический герой со злорадством описывает разваливающийся дом, дремлющее стадо и выжженные нивы. Причем, он нисколько об этом не жалеет. Он надеется, что вместе с завалившимся набок домом, срубленным бором и ушедшим в небытие хозяином, который “всех собой давил”, уйдет и страшное время гнета и печали.

Несмотря на отрицательный тон стихотворения, прочитав его, начинаешь верить в лучшее, в то, что старое и отжившее отмирает, уступая место новому и лучшему. В это верил и на это надеялся Некрасов в своих стихах о России, и, насколько он ненавидел крепостной строй, разрушающий страну, настолько же он любил свою Родину.

И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь текла отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословленный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег.
Воспоминания дней юности &#151 известных
Под громким именем роскошных и чудесных, —
Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Во всей своей красе проходят предо мной.

Вот темный, темный сад. Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!
Кто жизнь твою сгубил. о! знаю, знаю я.
Навеки отдана угрюмому невежде,
Не предавалась ты несбыточной надежде —
Тебя пугала мысль восстать против судьбы,
Ты жребий свой несла в молчании рабы.
Но знаю: не была душа твоя бесстрастна;
Она была горда, упорна и прекрасна,
И всё, что вынести в тебе достало сил,
Предсмертный шепот твой губителю простил.

И ты, делившая с страдалицей безгласной
И горе и позор судьбы ее ужасной,
Тебя уж также нет, сестра души моей!
Из дома крепостных любовниц и царей
Гонимая стыдом, ты жребий свой вручила
Тому, которого не знала, не любила.
Но, матери своей печальную судьбу
На свете повторив, лежала ты в гробу
С такой холодною и строгою улыбкой,
Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой.

Вот серый, старый дом. Теперь он пуст и глух:
Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, —
А встарь. Но помню я: здесь что-то всех давило,
Здесь в малом и большом тоскливо сердце ныло.
Я к няне убегал. Ах, няня! сколько раз
Я слезы лил о ней в тяжелый сердцу час;
При имени ее впадая в умиленье,
Давно ли чувствовал я к ней благоговенье.

Ее бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой.
Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но всё, что, жизнь мою опутав с детских лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым, —
Всему начало здесь, в краю моем родимом.

И с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор —
В томящий летний зной защита и прохлада, —
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликованья
Глухой и вечный гул подавленных страданий,
И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил.

И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь текла отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословленный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жег…
Воспоминания дней юности — известных
Под громким именем роскошных и чудесных, —
Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Во всей своей красе проходят предо мной…

Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!
Кто жизнь твою сгубил… о! знаю, знаю я.
Навеки отдана угрюмому невежде,
Не предавалась ты несбыточной надежде —
Тебя пугала мысль восстать против судьбы,
Ты жребий свой несла в молчании рабы…
Но знаю: не была душа твоя бесстрастна;
Она была горда, упорна и прекрасна,
И всё, что вынести в тебе достало сил,
Предсмертный шепот твой губителю простил.

И ты, делившая с страдалицей безгласной
И горе и позор судьбы ее ужасной,
Тебя уж также нет, сестра души моей!
Из дома крепостных любовниц и царей
Гонимая стыдом, ты жребий свой вручила
Тому, которого не знала, не любила…
Но, матери своей печальную судьбу
На свете повторив, лежала ты в гробу
С такой холодною и строгою улыбкой,
Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой.

Вот серый, старый дом… Теперь он пуст и глух:
Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг, —
А встарь. Но помню я: здесь что-то всех давило,
Здесь в малом и большом тоскливо сердце ныло.
Я к няне убегал… Ах, няня! сколько раз
Я слезы лил о ней в тяжелый сердцу час;
При имени ее впадая в умиленье,
Давно ли чувствовал я к ней благоговенье.

Ее бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой…
Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но всё, что, жизнь мою опутав с детских лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым, —
Всему начало здесь, в краю моем родимом.

И с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор —
В томящий летний зной защита и прохлада, —
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликованья
Глухой и вечный гул подавленных страданий,
И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил…

Поэт обращается в воспоминаниях к своей покойной матери. Бедная женщина всю жизнь терпела издевательства мужа, от которых раньше времени слегла в могилу. Но она терпеливо переносила все страдания и никогда бы не посмела нарушить волю хозяина имения.

Автор упоминает о трагической судьбе своей сестры. Скорее всего, речь идет о Елизавете, о которой известно лишь то, что она рано вышла замуж и умерла в родах. Некрасов знает, что брак был лишь средством, с помощью которого сестра покинула ненавистный родительский дом. В семье Некрасовых было 13 детей. Большинство умерло в раннем возрасте, но даже оставшиеся два брата и сестра не хотели возвращаться в родовое имение.

Поэт с горечью утверждает, что именно родной край стал его вечным проклятьем. Он с детства познал человеческое бессердечие и жестокость. Его изначально чистая душа была заражена злобой и ненавистью. Некрасов с радостью наблюдает за картиной запустения усадьбы. Единственным человеком, кому здесь нравилось жить, был его отец. Своей смертью он облегчил жизнь оставшихся детей. Еще большим облегчением станет полное уничтожение мрачного родового гнезда.

Вот темный, темный сад… Чей лик в аллее дальной
Мелькает меж ветвей, болезненно-печальный?
Я знаю, отчего ты плачешь, мать моя!
Кто жизнь твою сгубил… о! знаю, знаю я.
Навеки отдана угрюмому невежде,
Не предавалась ты несбыточной надежде –
Тебя пугала мысль восстать против судьбы,
Ты жребий свой несла в молчании рабы…
Но знаю: не была душа твоя бесстрастна;
Она была горда, упорна и прекрасна,
И всё, что вынести в тебе достало сил,
Предсмертный шепот твой губителю простил.

И ты, делившая с страдалицей безгласной
И горе и позор судьбы ее ужасной,
Тебя уж также нет, сестра души моей!
Из дома крепостных любовниц и царей
Гонимая стыдом, ты жребий свой вручила
Тому, которого не знала, не любила…
Но, матери своей печальную судьбу
На свете повторив, лежала ты в гробу
С такой холодною и строгою улыбкой,
Что дрогнул сам палач, заплакавший ошибкой.

Вот серый, старый дом… Теперь он пуст и глух:
Ни женщин, ни собак, ни гаеров, ни слуг,-
А встарь. Но помню я: здесь что-то всех давило,
Здесь в малом и большом тоскливо сердце ныло.
Я к няне убегал… Ах, няня! сколько раз
Я слезы лил о ней в тяжелый сердцу час;
При имени ее впадая в умиленье,
Давно ли чувствовал я к ней благоговенье.

Ее бессмысленной и вредной доброты
На память мне пришли немногие черты,
И грудь моя полна враждой и злостью новой…
Нет! в юности моей, мятежной и суровой,
Отрадного душе воспоминанья нет;
Но всё, что, жизнь мою опутав с детских лет,
Проклятьем на меня легло неотразимым,-
Всему начало здесь, в краю моем родимом.

И с отвращением кругом кидая взор,
С отрадой вижу я, что срублен темный бор –
В томящий летний зной защита и прохлада,-
И нива выжжена, и праздно дремлет стадо,
Понурив голову над высохшим ручьем,
И набок валится пустой и мрачный дом,
Где вторил звону чаш и гласу ликованья
Глухой и вечный гул подавленных страданий,
И только тот один, кто всех собой давил,
Свободно и дышал, и действовал, и жил…

И вот они опять, знакомые места,
Где жизнь отцов моих, бесплодна и пуста,
Текла среди пиров, бессмысленного чванства,
Разврата грязного и мелкого тиранства;
Где рой подавленных и трепетных рабов
Завидовал житью последних барских псов,
Где было суждено мне божий свет увидеть,
Где научился я терпеть и ненавидеть,
Но, ненависть в душе постыдно притая,
10 Где иногда бывал помещиком и я;
Где от души моей, довременно растленной,
Так рано отлетел покой благословенный,
И неребяческих желаний и тревог
Огонь томительный до срока сердце жёг…
Воспоминания дней юности — известных
Под громким именем роскошных и чудесных, —
Наполнив грудь мою и злобой и хандрой,
Во всей своей красе проходят предо мной…

Вот тёмный, тёмный сад… Чей лик в аллее дальной